Иван Сусанин

— Да-а, — протянул Иван Васильевич. — Злодей, однако, Борис Годунов. — Страшновато мне за тебя, Федор Никитич. Как бы…

Не договорил, закрутил головой.

— От Бориски всего можно ожидать, но Романовы никогда в ногах у него валятся не будут.

На душе у Ивана Шестова потяжелело.

Глава 4

ОТЕЦ И АНТОНИДА

Антонида больше походила на отца, чем на мать — и лицом, слегка продолговатым, и глазами серыми, и русой головой, и нравом рассудливым. От матери же ей не передалось ни лукавой задоринки в глазах, ни игривости, ни легкокрылого веселья. Степенная, домовитая, отменная повариха.

Отец как-то высказал:

— Настена не была сноровистой хозяйкой, но то не в упрек. Мать ее берегла, к горшкам и печеву не допускала. Успеешь, сказывала, ухватами греметь. Тебе надо чадо беречь, лучше за прялкой сиди.

Мать свою Антонида так и не видела. Жалела, нередко расспрашивала отца, но тот отделывался немногими словами:

— Нрав у нее был золотой, дочка, но пожить с ней долго Господь не дал.

Антонида встала к печи чуть ли не с десяти лет. Жизнь заставила. Отцу быть дома недосуг, весь в хлопотах. Вотчинному старосте за всем пригляд надобен. Вот и сновала дочь по избе и двору, как пчелка в саду. Отец как-то посмотрел на Тонюшку виноватыми глазами и молвил:

— А что если я, дочка, работницу приведу? Нелегко тебе по дому крутиться.

— Ничего тяжелого, тятенька. Любо мне по дому управляться. Аль варево мое тебе не по нраву?

— По нраву, дочка. Дивлюсь даже. Вчера пироги с грибами ел. Вкуснятина. И как только наловчилась?

— У бабки Матрены когда-то высмотрела. Жива ли теперь?

— Едва ли, дочка.

— А Аленка? Уж так мне с ней было повадно.

— Аленку, надеюсь, Бог миловал.

Отец почему-то вздохнул, глаза его погрустнели, наполнились тоской. Что это с ним?

Тонюшка до сих пор не ведала о скоротечной любви отца и Аленки. А Сусанин сидел на лавке, мял неспокойными руками шапку и невольно вспоминал девушку из Сосновки. Не появись сыскные люди, думал он, была бы у него добрая жена, и не довелось бы десятилетней дочке вставать к печи. Слишком еще мала она, дабы домовничать. Даже с коровой научилась управляться. А ведь ее надо и напоить, и накормить, и сено в стойло кинуть. Особого тщания требует дойка. Мужик не ведает, как и подступиться к корове, а дочка и вымя теплой и чистой водой подмоет, и соски умело оттянет, и доброе слово найдет. Буренка ласку чует, ногой по ведру не брыкнет.

Для Тонюшки молоко — любимое лакомство. Оно и понятно. В беглую пору натерпелась без молока, всё канючила: «Молочка хочу, молочка хочу». Ныне же пьет вдоволь, сливками, сметаной и творогом отца потчует. Худо ли с кормилицей? Корова на дворе — так и еда на столе.

И все же отцу жаль свою дочь: почитай, детства не видела. Другие девчушки не домовничают. То в игрища играют, то в речке плещутся, а зимой снеговиков лепят. Сусанину не раз бабы сказывали:

— Такой-то справный мужик, а хозяйки в доме нет.

Сусанин отшучивался:

— Обойдусь, бабыньки.

— Как это «обойдусь?» Без жены, что без рук. Хозяюшка в дому — оладышек в меду.

Сусанин отмахивался, а бабы побойчей да поязыкастей, подначивали:

— Да у него, бабыньки, похотник никак скрючился, как у нашего деда Шишка. (Дед Шишок был одним из самых старых мужиков).

Охальный, заливистый смех на всю деревню, а у Иванки щеки, будто свеклой натерты. Смущенно крякал и уходил прочь.

Но так было до его назначения старостой. Бабы языки свои окоротили, больше не подшучивали. Вотчинный староста — царь и Бог для крестьян, его боялись пуще барина, ибо тот вовсем полагался на старосту и лишь по его докладу наказывал мужиков.

А наказать мужика — проще пареной репы: не одну провинность за день можно сыскать. Надо барское поле пахать, а сам пошел в лес древо срубить, ибо нижний венец у избы подгнил. Барин ни сном, ни духом не ведает, что кто-то из мужиков на изделье не вышел, у старосты же — семь глаз на лбу. Прежний, бывало, непременно настучит барину да еще сам строгий суд свершит, дабы другим мужикам было неповадно.

Новый же староста на диво крестьян к барину не бегал, а шел к мужику, и без ругани, степенно выговаривал:

— Ты, Митяй, коль задумал венец подновить — подмени. Изба не должна гнить. Два дня тебе сроку. На помощь вечор мужиков кликни. Другие же два дня на соху навались. Вставай с первыми петухами и возвращайся, когда лошаденка ни зги не видит. Ладно ли так будет?

— Ладно, староста, — кланялся мужик.

И так в любом деле. По нраву пришелся мужикам новый староста.

Иван Васильевич Шестов удивлялся:

— Что-то не слышу от тебя, Иван Осипыч, жалоб на крестьян. Аль все на изделье спины не разгибают?

— Никто не отлынивает, барин. Старательно работают.

Барин пожимал плечами:

— Прежний староста покою мне давал. Ты их что — кнутом погоняешь?

— Не имею такой привычки, барин. Кнут для ката первый друг, а для крестьян — злой недруг. Творя же зло, на добро не надейся.

— Ишь как умно вывернул, Иван Осипыч. А ведь ты прав: зло тихо лежать не может. Дай тебе Бог с мужиками по-доброму управляться.

Тот разговор был с барином, когда Антониде шел восемнадцатый год, а тогда он смотрел на Тонюшку и ждал от нее ответа на свой вопрос: «А что, если я работницу в дом приведу?»

А Тонюшка будто и не слышала его слов, и он понял, что дочка настолько привыкла к отцу, что ей не надо в дому никакой женщины.

Но неистраченная плоть брала своё: уж слишком мало он, мужик в самом соку, познал женской услады. Бабы правы: мужик без жены, что хомут без гужа. Дочь подрастет, найдет суженого и выпорхнет из избы. И останется он один, как месяц в небе. Тошнехонько будет. Даже дуб в одиночестве засыхает.

Иван Осипович возвратился с сенокосного угодья. Антонида метнулась к печи, загремела ухватом.

— Припозднился, тятенька.

— Сено в стог укладывал. Как бы ночью Илья пророк не прогневался, да и ласточки с утра низко летали.

— Авось Бог милует. Да ты бы мужиков подсобить попросил, глядишь, и пришел бы пораньше.

— Мужикам надо тоже вовремя управиться. Слава Богу, без лошадки и животины не живут.

— Но ты же староста, никто б не отказал.

— Не для того я старостой поставлен, дабы заставлять мужиков на себя горбатиться… Запали-ка свечу.

Антонида взяла с поставца свечу в бронзовом шандале (подарок барина) и запалила свечу от «негасимой» лампадки, что висела под образом пресвятой Богородицы. Иван Осипович ел ячменную кашу, запивал молоком, а затем принялся за пареную репу. Раздумывал: лишь бы непогодь не установилась. Тогда сущая беда. Через неделю приспеет пора хлеба жать, а мужики и половину стогов не поставили… В июне косить не удалось: небо «прохудилось», не было дня, чтобы дождь не лил. Поначалу мужики радовались: в цветень сушь стояла, а июнь разразился ливнями. Без дождя и травы не растут и хлеба худо поднимаются. Но ливни перешли в затяжные надоедливые дожди. Травы в человеческий рост вымахали, стали жирными и волглыми.

Мужики приуныли:

— Время уходит, православные.

— Вёдро надобно.

— Такую жирную траву и в вёдро долго не просушишь. Сколь лет такого непогодья не было.

— Надо батюшку Евсевия попросить.

Батюшка с крестами, иконами, хоругвями вышел на околицу и отслужил молебен. Вымок до нитки, но его молитвы дошли до Бога. Через день свинцовые тучи уползли на полуночь, и заиграло щедрое благодатное солнце.

Мужики ринулись, было, на сенокосные угодья, но их остановил староста:

— Погодь, мужики. Допрежь испокон веку на барина косили. Так и ныне поступим.

— Так ить ныне вёдро, а завтра опять задождит, — хмуро высказал долговязый, сухопарый мужик Сабинка.

Староста давно подмечал: сей мужик страсть не любит на барское изделье ходить. Все-то из-под палки, с ворчаньем: