Коридоры кончаются стенкой

Измученный «дурной» работой и чувствуя потребность излить душу, — Бироста обратился к своим записям. «Несмотря на то, — писал он, — что за мной не без основания закрепилась слава «мирового следователя», а Малкин и Сербинов после крупных успехов по разоблачению Жлобы благоволили ко мне, жить и работать легче не стало. Дикие, нелепые требования Сербинова о выдаче каждым следователем в день по протоколу задергали, изнурили, замордовали людей. Бешеные темпы следствия, постоянное подталкивание к фальсификации протоколов отбивают охоту к плодотворной, творческой работе, а если говорить откровенно не оставляют для нее времени. Нередко возникают сложности, но руководство, будучи неспособным оказать практическую помощь в развязывании узлов, ограничивается солдафонскими окриками. Малкин в Управлении появляется редко: то он в Москве, то в Сочи, то в крайкоме, никто не знает, чем он занят. Это, конечно, его дело, с него есть кому спросить. Неприятно, правда, когда он после долгой отлучки с шумным сопровождением начинает проводить «инспекторские обходы» кабинетов. Зайдет, задаст пять-семь вопросов и, не слушая ответов, уходит, бросив на ходу свое пошленькое: «Давай, давай, вкалывай! Родина и я тебя не забудем».

Меня и впрямь не забыли: за Жлобу представили к правительственной награде и повысили в звании на одну ступень.

«Помощь» Сербинова заключается в том, что, неожиданно вваливаясь в кабинет, он без всякого повода и целесообразности избивает арестованных, независимо от того, ладят они со следователем или нет. Бывает и так: только нащупаешь контакт с обвиняемым, только он начнет раскрываться — звонок. Сербинов спрашивает как дела и, если на радостях проболтаешься об успехе, — требует через пару часов дать ему протокол. Никакие увещевания на этого самодура не действуют, но мне плевать: ни один его идиотский заказ я не выполнил, так как работаю не за страх, а за совесть, имея всегда перед собой единственную цель: ударить по настоящему врагу и ликвидировать корни его вражеской работы.

Это не значит, конечно, что я совершенно отвергаю физмеры. Раз есть установка ЦК и Наркомвнудела по этому поводу, ее надо выполнять. Когда я твердо уверен, что имею дело с врагом, я использую предоставленное мне право, но только с санкции Сербинова или Шалавина. То же делают и работники отделения, которым я руковожу. А если кто из них пересаливает, то только потому, что из-за большой личной нагрузки я не могу за каждым уследить. Я бы с удовольствием отказался вообще от этих методов, но для «нормального» допроса зачастую просто не хватает времени».

Бироста закрыл тетрадь и долго сидел в раздумье. Второй час ночи — пора на покой, но где его найдешь в этой многотрудной нечеловеческой жизни?

54

Одерихин проснулся рано. Побродил по улицам, припорошенным снежной крупой, позаглядывал в окна еще закрытых магазинов, постоял, у здания бывшей адыгейской больницы, в котором размещалась оперативно-следственная часть УНКВД, полюбовался прекрасным творением человеческих рук — бывшим атаманским дворцом, и, почувствовав, что продрог, пошел в Управление. К его удивлению, Скуэн уже был на месте. Одерихин представился. Тот молча кивнул, указал на место за столом и положил перед ним агентурное дело, основным фигурантом по которому проходил старший механик судна «Совтанкера» Кузнецов. Одерихин полистал его: листов пятнадцать, не более.

— Не густо, — сказал он равнодушно, для того лишь, чтобы разрушить молчание.

— Им пока мало занимались.

— Однако показания уже взяты?

— Да, копия протокола имеется.

— И что он тут?. — Одерихин принялся читать протокол. — Признает себя вредителем и диверсантом и начисто отрицает шпионаж в пользу иностранных государств? Странно.

— Что странно?

— Странно, что следователя удовлетворяет голословное объявление себя врагом.

— Ну, не совсем голословное. Ряд эпизодов указан.

— Его, наверное, много били, но ум не вышибли. Он же вам тюльку гонит, рассказывает о вполне допустимых поломках, мелких причем, каких в плавании хоть пруд пруди. Да и не прямая в них его вина. Есть машинисты, другой персонал.

Скуэн насмешливо посмотрел на Одерихина:

— Ты, парень, видно, с луны свалился. Ты что же хотел? Чтобы он рассказал о взрывах, поджогах, крушениях? Я дал одному волю, так он написал такое, что если верить ему, то все портовые сооружения Туапсе и Новороссийска уже многократно разрушены, а весь морской флот потоплен благодаря его вражеской деятельности.

— Но портовые сооружения на месте, работают и флот процветает.

— И все-таки вредительство имеет место.

— А о каких секретных сведениях, переданных иностранцу, идет речь? — спросил Одерихин, прочитав следующую страницу.

— А кто его знает, он же не сознается. Источник сообщает, что передал, а что передал? Поработаешь с ним, может, удовлетворит твое любопытство. А для нас достаточно того, что есть факт передачи.

— Что же мне с этим делом делать?

— Подготовь конспект, а там видно будет.

Через два часа Одерихин передал Скуэну готовый конспект и в этот момент в кабинет вошел Безруков.

— Как дела, Одерихин, осваиваешься?

— Осваиваюсь.

— Много вопросов задает, — Скуэн лукаво посмотрел на Одерихина.

— О-о! Это следопыт. Его бы во внешнюю разведку — цены б ему не было.

— Стало быть, бесценный? — ухмыльнулся Скуэн.

— Бесценный, бесценный. Пойдем, — позвал Безруков Одерихина, направляясь к двери. — Я тебе хорошую работенку приготовил.

Вошли в небольшую душную комнату. У противоположной стены спиной к окну за небольшим канцелярским столом Одерихин увидел сержанта Козлова, с которым познакомился минувшей ночью в общежитии.

— Как дела, сержант? — спросил Безруков.

Козлов вскочил, поспешно надел фуражку, приложил руку к козырьку.

— Товарищ старший лейтенант! На «стойке» пятеро. За время дежурства никаких происшествий не произошло.

— Хорошо, сержант Козлов. Одерихин сменит тебя, а ты его через три-четыре часа. Будете нести службу вдвоем. Распорядок можете менять по своему усмотрению при условии, что пост всегда будет закрыт. У арестованных претензий не возникало?

— Никак нет!

— Господа контрреволюционеры! Я у вас спрашиваю, — повернулся Безруков к пятерым, стоявшим лицом к стене. Ответа не последовало, и тогда Безруков обратился к Одерихину. Видно было, что молчание арестованных его задело, поэтому спросил сипло:

— Порядок знаешь?

— Такую службу нести не приходилось.

— Козлов, просвети его, — приказал Безруков и вышел.

— За что он тебя сюда? — сдерживая зевоту, спросил Козлов.

— Почему «за что»?

— Ну как тебе сказать? Мерзкое это дело, поэтому сюда на дежурство направляют либо строптивых, либо неперспективных.

— Ты, надеюсь, из первых?

— Да. С тех пор, как отказался избивать арестованных. Направили для перевоспитания.

— Меня тоже. Ладно, разберемся. Иди отдыхай.

— Пойду. Значит так: разговаривать с ними, — он кивнул в сторону арестованных, — нельзя. Им переговариваться между собой тоже нельзя. Не разрешай садиться, присаживаться, ложиться, переходить с места на место. Попросится к следователю — вот фамилии следователей и кто за кем числится, Это их телефоны. Это фамилии «приговоренных».

— Давно стоят?

— Кто как. Вот этот, плотненький, с распухшими ногами — пятые сутки. Сегодня, вероятно, его со «стойки» снимут. Остальные по два-три дня. То, — что я тебе сказал, — перешел на шепот Козлов, — выполняй беспрекословно, не размагничивайся. Среди них, я подозреваю, подсадная. Нашего брата тоже секут, таких, как мы с тобой — особенно… Так что будь начеку. Когда тебя сменить?

— Отоспись хорошенько, отдохни. Часов пять-шесть хватит?

Более двух недель с перерывами на отдых провел Одерихин в комнате, пропахшей смрадом немытых тел. Менялся «контингент», бессменными оставались Козлов и Одерихин.

— Что будем делать? — не выдержал Одерихин. — Это же пытка не менее изуверская, чем «стойка»!