Тропою волка

Они сели на коней, выехали из Варшавы и уже в сумерках подъехали к холму, склоны которого поднимались над равнинными заболоченными лугами реки. На холме угрюмым черным квадратом без единого светлого пятнышка темнел на фоне темно-серого неба замок. «Как-то тут мрачновато», — поежился Михал.

— Вот, — указал рукой на холм Ян, — это и есть мой замок, почти точная копия Олеского замка, где я и родился недалеко от Львова.

Копыта коней застучали по каменной мостовой. Князья приблизились к холму, Михал с любопытством осмотрел угрюмое здание замка своего друга. Замок состоял из двух корпусов, построенных из камня и кирпича. Два друга подъехали к белокаменному порталу входа. В темноте Михал разглядел резные плиты с фамильными гербами. Аккуратист и чистюля Михал даже слегка затуманенными спиртным тазами усмотрел некое всеобщее запустение. Они проехали заброшенным садом с одичавшими розами и шиповником, с корявыми узловатыми яблонями и плющом. Темно-зеленый плющ, кажущийся в сумерках черными щупальцами страшного чудовища, обвивал почти всю южную и восточную стены замка, аж до окна башни. Где-то закричала сова. Михал вздрогнул.

— Ты здесь живешь один? — настороженно спросил он.

— Почти, — кивнул Собесский, неуверенными движениями привязывая коня, — с экономом и сестрой. Недавно ее перевез. Сам понимаешь, жить в замке стало некому: одни на войне, другие умерли, третьи погибли, а четвертые черт знает где.

Михал перекрестился:

— Не поминай черта, братко.

— А! — махнул рукой Ян. — Ерунда! Пошли внутрь!

«Эти галицкие русины, пожалуй, все богохульники и такие же вот беспечные, как Ян», — подумал Михал и, оглядываясь, поднялся по давно не мытым ступенькам к дверям. Обратил внимание и тут: дверное кольцо, которое от прикосновения многочисленных рук обычно блестит, здесь было ржавым. Но Ян и не стал стучать дверным кольцом.

— Эй! Открывайте, холера ясная! — кричал он, молотя в дверь своим огромным кулачищем. Окна замка были темными. Михал вновь поежился. Он вспомнил призрак Барбары Радзивилл. Ощущение было такое, что если кто и откроет дверь, то это и будет она либо другой призрак.

— Уснули, что ли! — колотил в дверь Собесский. — Хозяин пришел!

Дверь открылась, и Михал со вздохом облегчения увидел наконец-то желтую полосу света. Сухонький старичок стал, извиняясь, пропускать Яна и Михала внутрь. На первом этаже в гостиной царило такое же запустение: отсырел потолок, зияли темными пятнами давно не беленые стены, в ушах висели лохмотья паутины. Однако, поднявшись на второй этаж, Михал окунулся в теплоту домашнего очага — в зале, пусть и с давно устаревшими мебелью и занавесками, явно ощущалось присутствие женщины, царили чистота и уют. Вскоре появилась и она — высокая молодая темноволосая женщина с изящной походкой. Слегка покачивая круглыми бедрами, она подошла к Яну.

— Ты уехал со свадьбы?

— А! — протянул руки к женщине Собесский и поцеловал ее в щеки. — Вот, Михал, познакомься! Это моя сестренка Ка-тажина! Я тебе про нее уже рассказывал! Ты тоже заочно хорошо знаешь Михала! — обратился он к сестре.

— Так, — мило улыбнулась молодая женщина, с любопытством рассматривая Михала, находя его человеком необычайно красивым и интересным, — это вы спасли жизнь моему брату под Варшавой? Сейчас я лично могу поблагодарить вас за это, милый Михал!

Михал стоял и тоже с любопытством смотрел на сестру своего друга. О ней он много был наслышан. Правда, ничего лестного про Катажину не говорили — необразованна, родила байструка, скрыла это от Острожского…

Однако всю эту историю Михал сейчас слушал из уст самой Катажины, сидя в гостиной Собесских. Слушал, и его глаза наполнялись слезами. Совсем иной рассказ, совсем иные чувства.

— Мне было четырнадцать, а Дмитрию Вишневецкому — всего лишь семнадцать, — рассказывала Катажина, бросая томные жалобные взгляды выразительных синих глаз из-под черных дуг бровей, — по сути, мы были детьми, любили друг друга, даже не зная, что такое любовь. Были мы юны и неосторожны. Поэтому очень скоро оказалось, что я жду ребенка от своего возлюбленного. Дмитрий не испугался этого ни на секунду. Он просил моей руки, но мама решительно была против. Мы с Дмитрием были раздавлены. Даже Ян не смог убедить упрямую мать.

Они пили вино, Михал и Ян хмелели все больше, а Ката-жина все рассказывала и рассказывала: о неожиданно умершем отце, о тяжелом ранении Яна в битве с Хмельницким, о последовавшей героической смерти в бою Марека, о том, как в апреле прошлого года так же погиб в бою с московитскими казаками ее муж Заславский-Острожской…

Сестра Собесского со своим удлиненным носом и несколько тяжеловатым подбородком была далеко не красавицей, далеко не идеалом Михала, но ее живые большие глаза, мягкая улыбка, зовущий взгляд очаровали изрядно выпившего Михала, которому, впрочем, в таком состоянии нравились почти все женщины. Видно было, что Катажина старше Михала. Она, пожалуй, смотрелась даже несколько старше своих двадцати четырех лет. Михал, которому нравились молоденькие девушки с инфантильными личиками и большими наивными глазенками, чувствовал, что влюбляется в эту уже зрелую молодую даму. Хотя… может, это не любовь, а просто вино? Может, сказалось долгое время без женских ласк и внимания? Как бы там ни было, но Михал влюбился. Да, он знал, что у Катажины незаконнорожденный сын от Вишневецкого и еще есть дети, три дочери от погибшего Острожского… Ну и что? И пусть много говорили о том, как необразованна и глупа Катажина, за столом Михал нашел ее великолепной и умной собеседницей. Она много расспрашивала Михала, участливо вздыхала, бросая кокетливые взгляды своими синими очами, коими была очень похожа на брата, восхищалась подвигами Несвижского князя и благородством по отношению к Богуславу…

Они говорили, пили красный токай… Михал пьянел, смотрел на вздымающуюся при частых вздохах грудь Катажины и с горечью думал, что вскоре придет пора опять садиться в седло и брать в руки саблю… Уже был приказ Сапеги отвоевать у Ракоши Брест. «Брест, Ракоши… — думал почти в отчаяньи Михал. — Какого черта! Другой мир, куда нет желания возвращаться! Но… война. Нужно освобождать Айчыну от упырей!»

— Ян! — Михал вдруг резко встал, слегка пошатываясь.

Собесский и Катажина вздрогнули, так громко и неожиданно выкрикнул Михал.

— Ты что, собрался уезжать? — покрасневшие глаза Собес-ского удивленно уставились на Михала. — Братко, нет! Оставайся! Ведь ночь на дворе!

— Ян! — громко повторил Михал, слегка пошатываясь и церемониально положив руку на резную спинку высокого стула, чувствуя, как все плывет в голове, а ноги немеют от волнения, вина и страха получить отказ. — Что ты скажешь, если я… Если я попрошу… попрошу руки твоей сестры! Катажина! — Михал бросил взгляд на удивленное лицо женщины, которое в его глазах двоилось, и бедный Михал не был уверен, на правильную ли половинку лица он смотрит. — Катажина… Любая моя Катажина! Вы… выходите за меня! Вы просто очаровательны! Я… пленен!

Ошарашенную паузу прервал Ян:

— Ось! Это надо же! Михал! Я и не мечтал об этом! — и он почему-то расплакался. Высокий и огромный, как медведь, русский князь Галиции плакал, словно ребенок. Не то от счастья, не то от накопившихся переживания, не то просто от алкоголя…

— А я согласна! — часто заморгала Катажина, вставая и приближаясь к Михалу, чтобы взять его за руку.

— Согласны? — все поплыло перед глазами Несвижского князя. Он почему-то думал, что ему обязательно должны отказать.

— Так, пан Михал! Согласна!

Михал без чувств рухнул на пол, опрокинув и стул, схватившись в последний момент за белую скатерть, увлекая ее за собой вместе с серебряными блюдами, глиняной квартой и кубком недопитого вина…

Утром Михал проснулся лежащим в кровати, на белых простынях… голым. Голова болела. Он со стоном приподнялся на локтях, убрал с лица спутанные волосы, осмотрелся…

— Дьявол… Где же я? Это не мои апартаменты, явно.

Большая просторная комната с камином, часами в углу и… разбросанная его собственная одежда: сорочка — на полу, батфорты тоже, причем в разных концах…