Держава (том третий)

Опять загрохотали пушки и затрещали винтовочные выстрелы.

Из окна дома вырывалось пламя, и слышались крики людей.

— Ведь говорили вам сдаваться, — держа в поводу лошадь, оглянулся на Кускова Глеб, удивляясь, чего это он, отпустив повод, валится под ноги коня. — Олег, споткнулся что ли? — не веря в самое плохое, подбежал к нему и встал на колени, переворачивая друга на спину и с ужасом глядя на стекающую из уголков рта кровь и невидящие уже глаза. — Олег, Олег, — обхватил его голову, — не надо, не уходи…

А неподалёку, глядя на них и глотая слёзы, лежал раненый Фидлер, шепча:

— Что я наделал, что я наделал…

— Глеб, что случилось? — склонился над ними Соколовский. — Гады-ы! — взревел он. — На конь! — отдал команду взводу. — Руби мятежников, — бросился к выходившим из здания с поднятыми руками боевикам.

С ожесточением и ненавистью, вложив всю силу в удар, полоснул остриём по голове держащего белый флаг бородача.

— Отставить, корнет, — сидя на коне и бестолково размахивая шашкой, кричал оказавшийся поблизости Рахманинов.

Но Соколовский, в своей ненависти, не слышал его, а может — не слушал, продолжая рубить разбегающихся от него дружинников.

Шотман, увидя мчавшегося на них кавалерийского офицера с шашкой наголо, не долго думая, упал на брусчатку мостовой, закрыв голову руками и удар принял на себя Северьянов, со стоном схватившись за разрубленное плечо.

Рана не была глубокой, благодаря добротному зимнему пальто.

Полицейские, не слишком церемонясь, отвели его в находящийся поблизости медицинский пункт, где молоденькая сестра милосердия, глотая слёзы жалости, сделала ему перевязку.

— Вам к доктору следует обратиться, — посоветовала раненому.

— Ага! В Бутырке его заштопают и подлечат, — не стал спорить с ней полицейский чин, что прострелил Фидлеру ногу.

Шотман, в начавшейся суете, благополучно скрылся.

Подняв голову, Глеб тоскливо огляделся перед собой, поймав напряжённый, ненавидяще–любящий взгляд худенькой женщины в очках и чёрном пальто.

«По–моему, это она стреляла в меня в Питере», — вспомнил он, с прищуром вглядываясь в творившуюся вокруг суматоху и кутерьму.

Женщина куда–то исчезла в этой круговерти, но Глебу показалось, что над головой пролетела чёрная летучая мышь с оскаленной пастью и злобными глазками.

«Что за чертовщина. Откуда зимой летучие мыши?!» — вновь склонился над другом.

В холодной гостиной с открытыми настежь окнами, стояли два гроба, возле которых на поставленных в ряд стульях постоянно сидели несколько офицеров 3‑го драгунского Его королевского высочества наследного принца Датского полка и кто–нибудь из родственников.

Схоронить погибших получилось лишь 14 декабря, когда центр города был очищен от баррикад.

15 декабря в Москву прибыл из Петербурга лейб–гвардии Семёновский полк. С его помощью драгуны и казаки разгромили мятежников, и в Москве остался лишь один крупный очаг сопротивления — Пресня.

Семёновский полк занял Казанский вокзал и несколько близлежащих железнодорожных станций. Для подавления восставших вне Москвы, командир Семёновского полка полковник Мин, выделил шесть рот под начальством полковника Римана. Сам же, во главе семёновцев, предпринял штурм Пресни, где сосредоточились обученные дружинники числом не менее семисот человек.

Полковник Мин начал атаку на боевиков со стороны Горбатого моста и захватил его, приказав артиллеристам открыть огонь по фабрике Шмита, Прохоровской мануфактуре, где закрепились дружинники и баррикадам у зоопарка.

Московский совет, дабы прекратить кровопролитие, постановил с 18 декабря прекратить вооружённую борьбу и забастовку. Многие из дружинников сумели уйти по льду через Москву–реку.

— Двести шестьдесят человек арестованы в Москве и двести сорок — в Московской губернии. Это гражданская война, как когда–то в Американских штатах, — обсуждали произошедшие события адмирал Дубасов, полковник Мин и полковник Нилов, принявший командование над 3‑м драгунским полком лишь в начале октября. — Шестьсот восемьдесят человек ранены. Сто восемь из них военные и полицейские. Это предварительные данные. А боевиков лишь — сорок три. Остальные, как говорится, случайные люди.

— Да не может быть, ваше высокопревосходительство, — засомневался Мин. — Попрятали своих раненых от ареста.

— По крайней мере, стольким оказали помощь летучие медицинские отряды, господин полковник. А четыреста двадцать четыре человека убиты… Здесь так называемых дружинников гораздо больше. Наших — тридцать четыре человека, а их — восемьдесят четыре.

— Не знаю. Мне доложили, что только на Пресне убитых и раненых — сто семьдесят человек.

— Вот там и насчитали наибольшее число жертв. Самое неприятное, господа, что в восстании замешаны такие люди как Николай Шмит, владелец мебельной фабрики и его две сестры, обеспечивающие работу самодельного печатного устройства — гектографа. Полиция задержала десять дружинников и обнаружила при досмотре бумаги, из которых следовало, что многие высокие чины из либеральных кругов не только Москвы, но и России, делали значительные пожертвования «борцам за свободу» через газету «Московские ведомости». «Борцы» покупали на эти деньги оружие, вот откуда такое количество жертв.

— Высшее общество потихоньку сходит с ума, — пришёл к выводу полковник Мин. — И с уверенностью знаю, что большинство арестованных будут оправданы нашим гуманным судом и отпущены на свободу, а остальные получат небольшие сроки, ибо все судьи и прокуроры когда–то были студентами и до сих пор грешат вольнодумием.

Так потом и произошло. Как в воду глядел полковник.

В Московской судебной палате состоялись процессы всего над семью десятками участников восстания. Девять человек приговорили к различным срокам каторги, десять — к тюремному заключению, восемь — к ссылке.

— Ну что, Николай, будем осваивать бутырские казематы, — морщась от боли в плече, пожал руку младшему товарищу Северьянов, случайно оказавшись с ним в одной камере.

— Ой, бяда, дядь Вась… Мамка–то съядать тяперь станет, как встретимси.

— Ну, думаю, это не скоро произойдёт. Дёрнул тебя леший из своей пукалки в городового палить. Ладно бы из нагана шмальнул. А во–вторых, какой я тебе «дядь Вася». Мне всего двадцать три года. Зови просто — Север. Куда вскоре и направимся. Зато полюбуешься, по словам чеховского героя «проезжаемой местностью».

— Всяго — двадцать три?! — поразился Николай. — А важнячий такой из сябя.

Какого–то там Чехова с его «проезжаемой местностью» в голову не взял.

— Важнячий — не важнячий, — повторил за товарищем с орловским яканьем, — а себя уважал, думая, что правильным делом занят… Но как Шотман деда убил, что–то сомневаться начал. Дабы разобраться в себе и мире, книги надо читать. Говорят, здесь библиотека богатая, составленная на пожертвования прежних интеллигентных сидельцев. Начнём с Глеба Успенского, несправедливо ныне забытого широкой уголовной публикой…

— Не-а, дядь Вась, то есть, эта… Север. Я лучше спать буду. Рождяство на носу, а выпить неча. Плохие дяла.

— Ну, как знаешь, Някалай, — съязвил Северьянов, разглядывая его замурзанный пиджак, глупое конопатое лицо и нос картошкой, без малейших признаков на нём Рождества.

Новый год Василий Северьянов встретил под храп Николая, с томом Успенского в руках, и с мыслями о Московском восстании в голове.

Бутенёвы—Кусковы встретили праздник в печальных воспоминаниях об ушедших.

— Силантьича, узнал недавно, тоже убили, — глядя на Глеба грустными глазами сквозь стёкла пенсне, негромко, чтоб не услышали женщины, произнёс Кусков. — Ворвались в дом, зачитали какое–то постановление, и от имени социал–революционной партии, на глазах жены и детей, застрелили…

— Турки в Балканскую войну не убили, так свои поднапряглись, — разлил по рюмкам водку Глеб. — Помянем воинов, Дмитрий Николаевич. — Ведь все они ушли как воины… И смерть приняли от врагов России!..