Держава (том третий)

— Товарищи, движемся цепью, ступая вслед друг другу, как волки ходят.

Впереди шёл сочувствующий боевикам вагоновожатый:

— Место в Сокольниках позавчера нашли. Глухая роща и занесённый снегом сарай с мётлами. До этого в мастерских учились стрелять.

Шотману будущее стрельбище понравилось.

— Расчистите, ребята, площадку и преступим.

Собрав после стрельбы гильзы и спрятав среди мётел служивший мишенью пенёк, гуськом, след в след, направились к трамваю.

7 декабря, по решению Московского Совета рабочих депутатов, Московской конференции РСДРП и Всероссийского союза железнодорожников началась забастовка, с задачей, перевести её в вооружённое восстание.

— Это что, кочерга в календаре нарисована? — подслеповато щурясь, решил подурачиться Бутенёв, проснувшись в весьма приподнятом настроении: «Самочувствие сегодня — хоть на охоту иди».

— Седьмое декабря, Константин Александрович, — повеселела, видя бодрое состояние мужа, Вера Алексеевна.

Завтракать сели всей семьёй.

— А чего это электричества нет? — удивился Бутенёв, услышав стук в дверь.

— Рад вас приветствовать господа, — вошёл в столовую Глеб. — Чаем угостите? Мороз не сильный, но ветрено.

— И не только чаем, — обрадовался гостю Константин Александрович.

— Садитесь, садитесь Глеб Максимович. С холода кофей полезнее чая. Быстрее согреетесь, — засуетилась, пододвигая сахар к его чашке, Вера Алексеевна.

— С холоду водка пользительней кофея, — захмыкал Бутенёв, — в момент согреет.

— Как там Олег? — пожал руку гостю Кусков. — Службу несёт?

— Ещё как несёт! На дежурстве меня сменил, — потёр руки Глеб и улыбнулся Натали. — В полку сказали, что с полудня забастовка в Москве объявлена. Агитаторы все столбы своими петициями обклеили.

— Управляющий заводом вчера позвонил и доложил, что половина работников на работу не вышла и из города по деревням разъехалась… К чему бы это? — намазывала маслом половинку булочки Зинаида Александровна и вздрогнула от громкого стука во входную дверь.

— Сапогами, что ли, по двери колотят? — поднялась со стула Вера Алексеевна, с беспокойством ожидая, о ком доложит прислуга.

Но доложить та не успела. Оттолкнув к стене пожилую женщину, в квартиру ворвались несколько чужаков.

— Товарищи, офицерьё с бабами тут булки белые жруть, — размахивая револьвером, радостно заорал молодой боевик, улыбаясь во весь щербатый рот, и от переполнявшей его дури, выстрелил в потолок.

Тут же в столовую влетели ещё трое боевиков.

Зинаида Александровна, охнув, потеряла сознание и обвисла на стуле.

Вера Алексеевна схватилась за сердце.

Натали, растерявшись, отхлебнула из чашки чай, недоумённо глядя на посторонних людей.

Глеб, не целясь, несколько раз выстрелил в боевиков, услышав: «Бяда! Стряляю–ю–т», и увидел, как конопатый верзила ломанул к двери, а щербатый, схватившись за живот, рухнул на пол.

Двое оставшихся, угрожая револьверами, пятились к двери.

Глеб, опрокинув стул, бросился к Натали, чтоб защитить её, а Бутенёв, с криком: «Во–о–он!», пошёл на боевиков, и зашатался от выстрела, произведённого одним из них.

— Отец! — кинулась к нему дочь, а Глеб с Кусковым бросились на улицу, чтоб догнать непрошенных гостей.

Но двое бандитов скрылись за углом, а третьего, почём зря, пинал по рёбрам полицейский.

— Силантьич, взял одного, молодец, — запыхавшись, подбежал к городовому Кусков.

— Выбег от вас, — стал докладывать городовой, — и на меня понёсся: «Бяда, бяда», орёт, и кукиш кажит. А потом как жахнет, собака, по мне. Это, оказывается, не кукиш, а дуло левольверта–бульдо было. А тут ещё двое выскочили, что–то крикнули ему, и за угол ушмыгнули, тати. Чертяка за ними, я в свисток дудеть, он на ходу обернулся, чтоб, значится, ещё раз по мне пальнуть, и оставить деток моих без папки, а жану без законного мужа… Но споткнулся, червь — голова–то на меня глядит, не под ноги, и с криком: «Бяда-а, мамочки…» навернулся об мостовую. Да башкой угодил точнёхонько в бордюр. Бог — он всё видит… Ну, я подбежал и тоже споткнулся об него… Правой ногой. Червь–то уже что? Вставать надумал. И как–то у меня так вышло, что споткнулся об него ещё и ещё несколько раз. Пару раз об морду его конопатую, потом об рёбра, ну и об мешочек, что под причинным местом находится. Завопил червь. Неприятно ему, видишь ли, стало, — поднял держащегося за промежность громилу городовой. — Для порядку, чтоб, значит, власть уважал, смажу–ка ему по рылу, — под вопли задержанного, рассуждал полицейский.

— Ой, ня нада, дядянька, — заблажил парень.

— Убежали, черти, запалено дыша, прохрипел Глеб. — Пойдёмте, Дмитрий Николаевич, домой. По–моему, Бутенёва ранили, да и женщины одни остались.

— Там ещё и боевик лежит. Силантьич, тащи к нам задержанного, будем по телефону в полицейскую часть звонить…

Войдя в гостиную, они увидели стоящих на коленях, по обеим сторонам от лежащего на полу Бутенёва, его жену и дочь. Вера Алексеевна, закрыв лицо руками и маятником раскачиваясь, в голос рыдала, а Натали, расстегнув китель и манишку, перевязывала отцу грудь. Глаза её были сухи и сосредоточены на ране, а губы до боли сжаты, словно сдерживали рвущийся из горла крик.

Пожилая прислуга хлопотала около так и не пришедшей в себя Зинаиды Александровны, поднося к её носу маленькую бутылочку с уксусом.

— Натали, — почему–то больше жалея не отца, а дочь, произнёс Рубанов. — Давайте перенесём Константина Александровича на диван.

— Да–да, ему жёстко на полу, — с трудом разжала она губы. — Мама, не плач, всё будет хорошо, — поцеловала открывшего глаза отца в щёку. — Папа, потерпи, мы перенесём тебя на диван, — встала с колен и, обняв мать, помогла подняться и ей.

— Где вы ходите? Ведь мог бы умереть, не дождавшись вас, — заскрипел зубами, когда мужчины понесли его к дивану. — Воздуха нет, — задыхаясь и кашляя, произнёс он, взяв за руки дочь и жену.

Зинаида Александровна, с опаской поглядывая на мёртвого боевика, и всё ещё нюхая уксус, подошла к брату.

Бутенёв что–то хотел сказать, улыбнулся и, расслабившись, затих, лаская угасающим уже взором стоящих перед ним любимых женщин.

Князь Меньшиков собрал в музее полка своих субалтерн–офицеров: поручика Рубанова и корнетов Кускова и Соколовского.

— Господа, — встал рядом с доломаном короля Дании Фредерика Восьмого. — В городе начались крупные беспорядки, и генерал–губернатор Дубасов с сегодняшнего дня объявил в Москве и Московской губернии чрезвычайное положение. Дело дошло до того, что взбунтовались солдаты некоторых полков гарнизона, — переместился к сабле и булаве первого командира Сумского полка Герасима Кондратьева. — Наши соседи, — кивнул в сторону прекрасных монументальных гренадёрских казарм, — заперты и обезоружены. Кто их подучил, не знаю, но стали требовать созыва Учредительного собрания, а также повышения жалованья и усиленного гвардейского питания.

— Пусть на капусту идут работать, — подал голос Глеб.

— Отставить разговорчики в строю, — невесело пошутил князь.

— Ваше сиятельство, а что это за Учредительное собрание? — сморщил лоб Соколовский. — И чем оно краше монархии?

— Так! Слышали мою команду, корнет. О политике — ни слова, — вновь встал у королевского доломана. Предыдущей ночью, по словам полковника, полиция арестовала члена… чёрт знает какой организации, по имени Вергилий Шанцер. И ещё кого–то, но беспорядки не прекратились, а усилились. В три часа ночи бандитами разграблен оружейный магазин Биткова на Большой Лубянке, а в ресторане «Волна», что в каретном ряду, забастовщики изранили ножами швейцара, не пожелавшего их впустить.

— Так ему и надо! Мерзкий тип, сам чуть его не зарубил единожды, — подал голос Кусков.

— …И всю ночь происходили перестрелки боевиков с городовыми, — пропустил мимо ушей тираду офицера Меньшиков. — Так же бандиты взяли моду врываться в квартиры военных и полицейских, чтоб забрать оружие. Приношу вам свои соболезнования, господа, — кивнул головою в сторону Кускова и Рубанова. — Наслышан, что погиб ваш добрый знакомый.