Девятьсот семнадцатый

Самым настойчивым образом ревкому было предложено сдаться и распустить военные организации, в

противном случае Перепелкин угрожал артиллерийским обстрелом.

С этой же ночи по всему городу развернулись боевые действия. В ответ на ультиматум ревком принял

решения о всеобщей забастовке.

Настойчиво звонил телефон. Кворцов напряженно хрипел в трубку… Трамвайный… трамвайный.

Забастовка. Бросайте работу… Морозовская. Ревком объявляет… да, бастуйте.

— Гужон… Товарищи, кончайте работу… Объявлена всеобщая… да. Теперь же. Что, обстреливают?

Держитесь, вышлем.

Кворцов на секунду оторвался от телефона.

— Товарищ Щеткин, вышли роту к Никитским Воротам. Начались бои. Другую вышли к заставе. Сам?..

Не г. сам оставайся.

Как в истерике, захлебывался телефон.

— Жмут юнкера… Держитесь, товарищи. Сейчас позвоним в штаб гвардии. Подкрепление будет. Да, да.

— Штаб? Штаб? Да. Ревком. Вышлите… Слышите. Мешают черти говорить.

Др-р-р-р-р. Дзынь… — названивает телефон.

— Что, нет медицинского персонала?.. Как? Немедленно узнайте адреса… Волоком тащите из квартир.

Не хотят гуманничать, заставьте проявлять гуманность… Саботажники. Да, да.

— Ревком слушает. Мало продовольствия — выдавайте только красногвардейцам.

— Что? Держитесь!

Кворцов с досадой бросил на стол трубку.

— Перевес на стороне юнкеров. По нашил сведениям, их немного; юнкера да три-четыре казачьих сотни.

Но великолепно дерутся.

— Нужно бы артиллерию.

— Погодите.

Снова трещит настойчивым звоном телефон.

— Что, Викжель? Да, ревком. Пугаете все. Не дадите транспорта. Предатели. Да. Перемирие —

убирайтесь. Мы еще с вами посчитаемся.

Кворцов с шумом повесил трубку.

— Артиллерию бы, — снова сказал Щеткин.

— Верно, верно. Правда, у нас споры были, пускать ли артиллерию в ход, — но мы договорились.

— Она даст перевес.

— Да… Ходынка… Ходынка. Да, ревком. Комитет дивизиона, кто говорит? Слушай, Белкин — чего

медлите? Давайте артиллерию, да скорей!

— Ух, горячка какая, — сказал Кворцов, вытирая потный лоб ладонью.

Снова звенел неугомонный телефон.

— Что, Тверскую обстреливают? Где? У Страстного? Не пойму. Сейчас будет артиллерия. Что?

Двинцы… Ура, ура! — Голос Кворцова звенел торжеством.

— Слушайте, товарищи! Крупная победа. У Страстного монастыря двинцы захватили пулемет с

шестьюдесятью лентами. Герои ребята! Пушка у градоначальства — другая сейчас будет у нас.

Бах-ах-х-х-х!.. — загремели снаружи раскаты артиллерийской стрельбы.

Бах-ах, бах, бах!

— Это замечательно. Перевес теперь на нашей стороне. Скверно только то, что мы ничего не знаем о

казачьем полке. Посланные еще не вернулись.

В кабинет суматошно вбежал небольшой чернявый человек. Глаза у него, казалось, вылезли на лоб, а рот

был открыт, точно от испуга.

— Опомнитесь. Что делаете, безумцы?

Бух-бу-бу-ух, — гремела артиллерийская канонада.

— Боже мой, боже мой, — стонал человек. — Погибла Россия.

— Товарищ Щеткин. Сделай одолжение, выбрось вон на улицу эту слякоть, — гневно закричал Кворцов.

— А вам, уважаемый лидер доблестных меньшевиков, рекомендую сходить в аптеку выпить брому и

закрепляющего для желудка. Трусы!

Снова названивал нервный звонок телефона.

— Что? Юнкера отступают. Заняты Москворецкий мост, Кремлевская площадь, Воскресенская… Что?

Юнкера бьют из пулеметов с храма Христа? Нечего жалеть! Бейте по храму.

Но телефон не успокаивался и продолжал хрипло трещать.

— Да, слушаю. Что, что?.. Товарищ, не пристало члену ЦК нашей партии… Да что, культурные ценности

— к чорту! На войне, как на войне. Стыдно заступаться… Юнкера сражаются, а вы… протестуете. Ваша

политика хуже предательства. Вы играете на руку контрреволюции… Да, да, хуже. Что, прекратить

артиллерийскую стрельбу? — Ни за что, пусть весь Кремль и вся наша буржуазная культура взлетят на воздух.

Да. Мы должны победить. Не пугайте. Нас уже многие пугали… Я бросаю трубку. Да. Мне некогда с вами

препираться. Что? Да нужно же руководить операциями, а вам позор.

— Вот, брат Щеткин, — нахмурившись, сказал Кворцов. И в нашей среде есть паникеры и смутьяны. Вот

один предлагал нам прекратить артиллерийский обстрел. Как они не соображают!

— Все формулируют вместе с меньшевиками, — зло сказал другой член ревкома.

— Вот именно. В бою обсуждать, а не сражаться, это значит быть с противником. Как это не поймут иные

старые товарищи!

— А говорят, сибирский казачий полк близится к Москве.

*

В казармах третьего полка Друй в сопровождении представителя солдатского комитета вошел в

помещение, где содержался арестованный полковой казачий комитет. Уполномоченный ревкома уже находился

там.

— Мы прибыли, чтобы освободить вас, — говорил уполномоченный ревкома, когда Друй вошел в

комнату.

— Удивительные вещи! Мы приехали в Москву случайно, и такое безобразие. Наш полк, надо полагать,

возмущен арестом своего комитета, — брезгливо цедил сквозь зубы упитанный белолицый человек в костюме

казачьего офицера.

— Кто вы?

— Я председатель комитета. А вот он — секретарь. Между прочим, большевик. Арест его совершенно

необъясним.

— Хорошо. Не будем возмущаться. Вышла ошибка, и больше ничего. Тут никто не виноват.

— Так давайте, освобождайте!

— Сейчас подъедут автомобили. Мы вас будем сопровождать, потому что в Москве сейчас бой.

— Кто с кем дерется? — спросил уполномоченного человек с открытым монгольским лицом.

— Юнкера с нами, с рабочими да солдатами.

— Давно?

— Нет, недавно. Но дело не в этом. Ревком имеет к вам, товарищи, просьбу.

— Какую?

— В двух словах. Мы, московские рабочие и солдаты, как вы знаете, совершаем вооруженный переворот.

Мы хотим власть передать советам, земли — крестьянам, фабрики — рабочим и полную свободу —

трудящимся. Наши цели не расходятся с интересами трудящихся казаков.

— Это верно, — подтверждающе сказал человек с монгольским лицом и сильно потер переносицу.

— Так что же хочет ревком?

— Он хочет, чтобы ваш казачий полк не поддался на белогвардейскую провокацию и не выступил бы

против нас.

— Не выступит. Не беспокойтесь. Я говорю, как секретарь комитета, — заявил человек с острым лицом,

все еще потирая переносицу.

— А вы хотели бы, чтобы наш казачий полк выступил бы на вашей стороне? — спросил офицер и

добавил: — не выйдет. Казаки не пойдут сражаться со своими братьями.

— Мы вовсе не хотим заставлять казаков выступать с нами.

— Еще бы! В полку более тысячи сабель, — с усмешкой заявил офицер.

— Ну, не пугай. Мы знаем, что трудящиеся казаки нам братья, и поэтому мы не боимся их. Ревком просит

заключить соглашение о невмешательство.

— Это наверное сделаем, — заверил уполномоченного секретарь комитета.

— Как сказать, — возразил председатель. И, смахнув соринку с левого погона, добавил: — нужно

подумать.

— А вы лично как думаете, — спросил в упор Друй.

Лицо председателя приняло смущенное выражение.

— Я лично считаю, что соглашение возможно. Но как отнесется командование, не знаю.

— Но вы должны помочь ревкому разъяснить, в первую очередь, казакам суть вопроса, и нужно спешить.

Полк, кажется, приближается к Москве. Перепелкин, как видно, договорился с командованием. На вас ложится

трудная задача. Согласны помочь?

— Согласны, — хором ответили арестованные.

— А если бы не согласились — не отпустили бы нас? — хитро улыбаясь, спросил офицер.

— Нет, отпустили б.

— Так идемте. У ворот нас ждут автомобили.

*

В пути Друй по душам поговорил с секретарем полкового комитета. Из разговора он выяснил, что

большевика арестовали потому, что с ним не было партийной карточки. В заключение беседы матрос и казак