Девятьсот семнадцатый

Он открыл двери в коридор и громко закричал.

— Ей, товарищи гвардейцы! Сюда. Располагайтесь здесь.

— Леня, Леня! Какой ужас! Давай уступим. Они не знают, что творят. Мы уходим.

— Мы подчиняемся грубому насилию несознательных людей.

— Проваливайте.

Подошли красногвардейцы, жизнерадостные и говорливые.

— Товарищи, занимайте эту комнату и вот ту.

— Да там же люди.

— То не люди, а эсеры. Выметайте их, и весь разговор.

— Это можно, раз эсеры.

— А не нагорит нам? — спросил Стрельцов, когда комнаты были освобождены и предоставлены

гвардейцам.

— Нет, не нагорит. Правильно поступили. Вчера вечером я толковал с членом ревкома, с товарищем

Кворцовым, — успокоил его Щеткин. — У него такие же мысли.

— Да, Кворцов, — хороший большевик.

— Большевик. Таких, говорит, всех в шею, соглашателей. Молодец.

— Вчера с вечера наши патрули обстреляли юнкера. Восемь человек убито, пятнадцать ранено. Юнкера

злы, как черти.

За дверьми кабинета, где работали члены ревкома, послышался голос:

— Товарищ Щеткин и товарищ Друй, идите ко мне.

В кабинете за письменным столом сидел Кворцов с бледным, усталым лицом.

— Садитесь, товарищи, — сказал он, когда Щеткин и Друй вошли.

— У нас новости, — поглядывая па Щеткина, говорил Кворцов.

— Ну-ка, наших жмут?

— Нет, не жмут, — отвечал член ревкома, теребя поседевшие усы и бороду. А молодцы вы, право слово.

Ха-ха-ха! Мне звонили сейчас из комитетов меньшевики и эсеры. Очень возмущаются варварством. Ваших рук

дело?

— Наших, товарищ Кворцов.

— Молодцы. А меньшевики кричат, что мы распинаем демократию, и пугают нас демократами-

юнкерами. Ха-ха-ха!

— А вы им что?

— А я послал их к чертям свинячьим.

— Хе-хе-хе… Ловко, — смеялся Щеткин, потирая шершавой рукой свой щетинистый подбородок.

— По заслугам. С меньшевиками и эсерами мы порвали. Но… вот что, друзья. Нам нужно вызвать

охрану. Мы перехватили телефонный разговор. Юнкера хотят учинить налет на ревком.

— Охрану уже вызвали.

— Молодцы. Много?

— Пришло двадцать пять человек.

— Мало. Очень мало. Нужно вызвать еще.

— Требовали больше, да все в разборе. Нет людей. Разве у Стрельцова из отряда взять?

— Нет, нельзя. Их отряд единственный на целый район. И в самом опасном месте.

— Можно из полка потребовать.

— Вот именно. Мы требовали уже. Но совет солдатских депутатов хотя и соглашательский, но не

соглашается.

— Надо самим солдатам сказать. Они придут.

— Вот за этим я и вызвал нас, друзья. Ты, Щеткин, иди в полк и приведи к ревкому солдат во что бы то

ни стало.

— А я? — спросил матрос.

— На тебя вот какое поручение возлагает комитет. Поезжай в казачий полк в пригородное. Приложи все

усилия к тому, чтобы казаки не шли на нас.

— А разве идут?

— Мы перехватили кое-что. Командование полка сговаривается с Перепелкиным и тем временем

продвигает полк к Москве на подавление революции. Мы тебе бумажку дадим. Ты поедешь не один. С тобой

выедет уполномоченный комитета.

— Когда ехать?

— Сейчас. Тут мы арестовали случайно приехавший полковой комитет этого казачьего полка. Будто бы

секретарь — большевик. Председатель — определенный монархист — казачий есаул. Некоторых мы оставим

заложниками. С остальными вы поедете договариваться с полком.

— А комитет согласен с нами?

— Как будто бы дает согласие. Но выбора нет. Нужно ехать. А ты, Щеткин, ступай в полк, там есть наши.

Увидишь большевика Верославского. С ним посоветуйся. Сейчас дадим бумажку.

*

— Товарищи, нужно выделить несколько рот в распоряжение ревкома, — говорил Щеткин. — Это же

предательство.

Перед ним стояло трое военных из полкового комитета. Разговор происходил во дворе казарм. Был

пасмурный вечер, моросил пронизывающий осенний дождь.

— Ваш мандат недостаточен для нас, — отвечал один из членов полкового комитета, высокий и худой. —

Для нас приказ ревкома не обязателен.

— Товарищи. Разве вы с юнкерами вместе? Тогда так и говорите. Это же предательство.

— Нет, мы не с юнкерами. Но и не с вами.

— К чему разговоры, — резко заявил другой член комитета. — Ваша бумажка для нас ничего не значит.

Мы насильникам не подчиняемся. Достаньте приказ от совета солдатских депутатов, тогда выделим хотя бы

целый полк. Только не выйдет у вас. Не захотели с нами договариваться — действуйте, как знаете. Захватчики!

Пошли, товарищи, на заседание.

Щеткин, оставшись одни, стоял посередине большого двора казарм, злой и раздраженный. Он не знал,

что делать.

Неизвестно откуда вдруг перед ним выросло трое солдат.

— Не вышло? — участливо спросил один.

— Не соглашаются, — ответил Щеткин.

— Ничего, наверно, выйдет. Сейчас звонили из ревкома. Нужно без комитета.

— Давайте скажем солдатам.

— Уже сказали. Пойдем в казармы.

На ходу один из солдат говорил Щеткину:

— Вон какая погода. Собаку на двор не выгонишь. Ну, которые солдаты уже и спать полегли.

Прошли по помещениям рот. Солдаты вяло одевались. Кучками шли во двор, снова возвращались в

казармы, мокрые от дождя и хмурые. Слышались недовольные возгласы.

— Черти, покоя не дают.

— Там такое — грязище, дождь. Куда итти, на ночь глядя?

— Нашли тоже время!

Щеткин видел, как вяло, неуверенно и нерешительно собирались солдаты, и волновался. Несколько раз

принимался говорить. Но его не слушали и только искоса поглядывали да ругались.

— Идите к божьей матери. Если хочешь, так валяй, плавай по грязи. А мы не пойдем.

Он вышел во двор. Солдаты медленно строились, громко ругались между собой, поминая при этом самых

отдаленных родственников и всех святых. Вот уже, казалось, наконец построились. Оставалось двигаться. Но

команда не подавалась. Строй снова рассыпался. Солдаты частью разбрелись по двору, частью возвращались в

казармы.

Так несколько раз менялось решение. Это выводило из себя раздраженного Щеткина. Ему уже казалось,

что юнкера громят ревком и что солдаты не идут благодаря его неопытности и неумелости. Несколько раз за

вечер он посылал к телефону бывшего возле него солдата-большевика, но из ревкома спокойно отвечали, что

все обстоит благополучно.

Темнота и дождь усиливались.

— Слушай, не знаешь ли, где тут товарищ Верославский? — спросил Щеткин у своего спутника.

— Верославский. Вон стоит наш сокол.

— Что, любят его солдаты?

— И, брат… В огонь и в воду за него.

— Так почему же он стоит и молчит?

— Значит, нужно так. Да ты пойди, поговори с ним.

— Товарищ Верославский!

— Да.

— Я из ревкома. Нужно солдат вывести для охраны.

— Знаю. Вот смотрю, чем все это кончится.

— Может, выступили бы перед солдатами?

— Вот этого как раз и не следует. Смотрите, как меньшевики и эсеры мечутся. Они убеждают не

выступать.

— Ну и что?

— А то, что сегодня солдаты все равно не выйдут. Не потому, что слушают предателей, нет. Ночь,

сырость, дождь, устали. Будем настаивать — можем подорвать авторитет. Положение не настолько

катастрофично.

— А выступят ли завтра?

— Непременно. Вот посмотрите. Они бы и сегодня выступили, если бы серьезная опасность была.

Всю ночь напролет Щеткин не спал, слоняясь по двору казармы. Одежда его промокла насквозь. Холод

дрожью пробегал по спине. Иногда он заходил в караулку и созванивался с ревкомом. Так прошла ночь.

А в десять утра из двора казармы вышли три роты и полной боевой готовности. Их выделили сами

солдаты. Без всяких приключений Щеткин привел солдат к совету, передал их Кворцову, а сам, нагнувшись к

столу, тут же задремал.

*

Еще ночью в ревкоме получили ультиматум от военного диктатора города полковника Перепелкина.