Иван Грозный — многоликий тиран?

Подивился я этому, думалось мне, что суд десятилетней давности должен был надолго отбить у всех желание книгопечатаньем заниматься, а больше всего — у Сильвестра. Оказалось же, что деньги на это дело поступали из казны регулярно, а после отставки Адашева ручеек тот еще больше наполнился. Тогда же появились на печатном дворе два мужа знатных — Иван Федорович из необъятного захарьинского куста и сын боярский Петр Тимофеев из рода Мстиславских, из Царьграда доставили станки печатные, а италиец Барберини из Венеции — бумагу и краски. Когда я первый раз появился на печатном дворе, на Арбате размещенном, там уже вовсю печатали книгу Деяний и Посланий апостолов. Я глаз не мог отвести от слегка влажных листов — красота-то какая!

Раньше таких книг на Руси не печатали, слепые они выходили и буковки кривые. А запах! Лучше всех ароматов индийских!

Оба печатника главных мне тоже понравились, образованные люди и учтивые, слушают, не перебивая, на вопросы отвечают как положено и со своим мнением вперед не лезут. И пошли у нас всякие разговоры умные о вере христианской, об истории, о книгах разных, все как с братьями Башкиными, как будто и не выпало десяти лет. Наверно, так было, есть и всегда будет, что, коли сойдутся два умных человека, более того, два русских человека, сразу начинается разговор о Боге, о человеке, о душе и о мире вокруг нас. И сколько их ни суди, как ни наказывай, как ни обвиняй в ереси и высокоумии суетном, тягу эту к высокому и вечному не уничтожить. И не надо уничтожать, без этого люди русские будут и не русские совсем, а какие-нибудь иноземцы, немцы или кто еще похуже, прости меня, Господи!

И опять один из главных споров возник о том, печатать Библию полностью или нет. Собственно, спорил один я, для печатников все уже ясно было, они уже и текст готовый имели на русском языке. Подивился я этому, потому что даже в собрании нашем царском все тексты древние в разрозненном виде пребывали, даже и на греческом языке. Выпросил я у Ивана Федорова толстую кипу листов, затейливо исписанных, и принялся за чтение. Вроде бы и похоже изложено, на что я знал, но, чувствую, что-то не так, какой-то дух чужой. Пристал к печатнику: откуда листы добыл? Ответил он мне, что этот свод еще архиепископ Геннадий составил во время жизни деда моего. Надо же, подивился я, семьдесят лет без спросу пролежали. Тут Иван и проговорился, что свод этот Захарьины, с архиепископом близкие, сохранили и ему из рук в руки вручили. Так-так, Захарьины, значит, насторожился я и к дальнейшему розыску приступил. Допрос пристрастный показал, что помогали в составлении того свода приглашенные на Русь Никола Булев, бывший врач папы римского, и некий монах доминиканский и за незнанием греческого языка переводили они тексты с латинской Вульгаты. Тут для меня все сразу на свои места встало: опять некие люди, с Запада к нам пришедшие и жизнь западную как воспоминания детства любящие, ересь латинскую к нам протащить пытаются. Пальцем на них я показывать не буду, но вы люди умные, сами догадаетесь. Мало того, что латинскую, так еще и люторскую. Ведь это Лютор окаянный затеял тексты ветхозаветные, потаенные, на народный язык переводить, и от этого смятение великое в умах наступило. Недаром даже в странах латинских Завет Ветхий народу под страхом смерти читать запрещено, токмо слушать тексты в храмах, да и то на латинском языке, который мало кто разумеет. А уж от веры люторской один шаг до веры иудейской, а это прямой путь в ересь жидовствующих. Нет, меня не проведешь! Обжегшись на молоке, я теперь на воду дую!

Нельзя давать народу знание сокровенное, ибо темен народ и необразован и может все неправильно понять. Для него Благая весть, Евангелие, да праведные деяния апостолов, а Закон Ветхий — он только для людей посвященных, в нем вся наша история сокрыта.

В истории каждого народа есть страницы, которые хочется вырвать, сжечь и забыть навсегда. И вырывают, и сжигают, и на соседей обижаются смертельно, когда те давними подлостями пеняют. Каждый народ в своей собственной истории героичен и праведен, и это хорошо, ибо возвышает душу молодых, которые творят историю дальше. Но в назидание живущим пишется и истинная история, в которой мерзости и преступлений не меньше, чем подвигов и славных дел. А чтобы никому не зазорно было, приписывается все это народу мифическому. И предстает история того народа мифического во всей неприкрытой наготе, с отвращением от веры истинной, с поклонением золотому тельцу, с клятвопреступлениями, с кровосмешением, с грехами содомскими, с предательствами, с грабежами и убийствами невинных. Главное же назидание в том, что, несмотря на все эти мерзости, Господь всеблагой не отвращает взор свой от любимого своего детища — от человека, от любимого своего народа — от человечества, верит Он в нас, как мы верим в Него, и не теряет надежды в то, что переборем мы грехи, и очистимся душой, и выйдем на дорогу светлую в грядущее царство Божие.

Да, надо уметь читать библейские сказания. Меня в это митрополит Макарий посвятил, все на примерах показал, и с тех пор стала Библия моим чтением любимым. Быть может, для меня было бы лучше, если оно стало бы и единственным, от всех других книг одно смятение духа. Особливо для непосвященных, которых сказания библейские очень легко могут в смущение привести. Вот ведь вообразили некоторые племена, что они и есть тот самый народ избранный, и возгордились, и стали осматриваться вокруг, где же та земля обетованная, где с ними вся эта история происходила. Пока не нашли, но когда-нибудь найдут, где-нибудь в пустыне чахлой, никому другому не нужной.

Очень даже такое возможно, и не в силах мы этому помешать, только опередить. Была у меня мечта великая: воздвигнуть Землю Святую, как она в Евангелии описана, у нас на Руси, рядом с Москвой. Чтобы был там город Иерусалим и городки Назарет и Вифлеем, и озеро Тивериадское, и Кана Галилейская, и гора Голгофа. Возведем там во славу Господа храм Соломона, самый величественный на всей Земле, и Гроб Господень. Вы скажете, что невозможно такое, что всем ведомо, где Спасителя нашего распяли. Вы, эти строки читающие, конечно, это знаете, но оглянитесь вокруг себя и увидите, что остальные это уже забыли. И чем больше лет будет утекать с того события горестного, тем меньше нас, знающих, оставаться будет. И еще добавлю я, что, по моему убеждению глубокому, вера не связана с местом конкретным на земле. Истинно верующий несет храм Божий в сердце своем, и такая вера святая любое место освящает. Вот ведь правильно говорится: где русский человек — там и Русь. Так и Земля Святая чистыми сердцами в любое место может перенестись. И если сделаем мы все это с верой светлой и молитвой искренней, то почиет на этом месте благодать, и огонь будет сходить на Пасху, и болящие исцеляться будут от одного прикосновения к святым реликвиям, и вода будет превращаться в вино, а вино в кровь Иисусову.

Как я скорбел тогда, что митрополит Макарий, святой старец, нас навсегда покинул, не с кем мне было мысли свои потаенные обсудить. Но сомнениями своими о Библии, которую печатать собирались, я с разными людьми, мудрыми и знающими, все же поделился. Не с Захарьиными, конечно. И люди эти меня с большим вниманием выслушали и такую же обеспокоенность выказали. А вскоре народ простой по чистоте сердца своего боль за веру православную испытал, и в простоте своей двор тот печатный порушил, и в гневе праведном, но неразумном печатников по всей Москве искал, чтобы утопить по древнему обычаю. Так что пришлось им в Литву спасаться. Я даже удивлялся тогда, с чего это вдруг народ так разъярился. Наверно, от неурожая. Но все же кое-что мне удалось спасти, потом мы свезли это в Александрову слободу и даже напечатали там Евангелие. Но доски печатные быстро в ветхость пришли, а охотников заниматься этим делом опасным было не сыскать, так все и заглохло опять.

А ведь на мне лежали еще летописи, занятие куда более опасное, так как имело ко всем окружающим самое непосредственное и прямое касательство. Я как только открыл последние листы Царственной книги, так сразу увидел, что кто-то уже поводил пером на полях, вставляя всякие замечания о последних десяти годах. Собственно, руку я сразу узнал — Алексея Адашева, да и приписки были таковы, что усиливали прославление деяний Избранной рады. Эге, подумал я, как бы не пришлось теперь все это выправлять, и тут же пожалел, что лишился заступника — митрополита Макария. Хотел уже те летописи отложить в сторону, от греха подальше, но неожиданно к работе моей проявили внимание Захарьины и всячески стали меня побуждать труды мои продолжить. Писцов и рисовальщиков самых лучших пригнали мне без счета, а Иван Висковатый, к тому времени из посольства дальнего вернувшийся, клятвенно обещался любые бумаги мне без промедления доставлять, даже и дела розыскные. И закипела работа! И во все время Захарьины вокруг меня кругами ходили, тоже и Иван Висковатый, и Алексей Басманов, и другие их присные. Я-то сразу понял, чего им от меня надобно — хотят они, чтобы я их в хорошем виде изобразил, и не только их, но и предков их, как их отец наш уважал и дед наш милостью дарил. Худородные, они хотели воровски в историю пролезть. Но рассудил я, что этот грех невеликий, то есть с моей стороны грех невеликий, что я их в ту историю кое-где вставил. Особенно если сравнить с тем, чем я сейчас занимаюсь. Ну да Бог простит!