Подвиг Антиоха Кантемира

— Но искусства? Могут ли они процветать в туманах Невы или под суровым небом московским? — спросил Монтескье.

— Искусства… Ах, им-то нужен прозрачный воздух и яркое солнце Рима или умеренный климат нашей Франции! — воскликнул аббат Вуазенон.

— Полуденные страны были родиною искусства, — сказал Кантемир. — Музыка, живопись и скульптура любят свое древнее отечество, а еще более — многолюдные города, роскошь, нравы изнеженные. Но поэзия свойственна всему человечеству: там, где человек дышит воздухом, питается плодами земли, там, где он существует, там же он наслаждается и чувствует добро или зло, любит и ненавидит, укоряет и ласкает, веселится и страдает. Сердце человеческое есть лучший источник поэзии.

— Так! — согласился аббат Вуазенон. — Но оно — признайтесь — не столь чувствительно на севере?

— Мы, русские, имеем народные песни: в них дышит нежность, красноречие сердца, в них видна задумчивость, тихая и глубокая, которая дает неизъяснимую прелесть и самым грубым произведениям северной музы.

— Чудесно, по чести, но невероятно! — вскричал аббат Вуазенон.

Монтескье оставался серьезным.

— Мне известно, — сказал он, — что вы пишете сатиры, сатиры на нравы, которые еще не установились. Гораций и Ювенал осмеивали пороки народа развратного, но достигшего высокой степени просвещения; остроумный Буало писал при дворе великого короля в самую блестящую эпоху монархии французской. Теперь общество в России должно представлять ужасный хаос — грубое слияние всего порочного, смешение закоренелых предрассудков, невежества, древнего варварства. татарских обычаев с некоторым блеском роскоши азиатской, с некоторыми искрами просвещения европейского. Какая тут пища для поэта сатирического? Могут ли проникнуть тонкие стрелы эпиграммы сквозь тройную броню невежества и уязвить сердце, окаменелое в пороках? Как можно, смеяся, говорить истину властелинам или рабам? Первым — опасно, другим — бесполезно.

— Петр Великий, преобразуя Россию, старался преобразовать и нравы, — ответил Кантемир. — Новое поприще открылось наблюдателю человечества и страстей его: мы увидели в древней Москве чудесное смешение старины с новизною, две стихии в беспрестанной борьбе между ними. Частые перемены при дворе возводили на высокие степени государственных людей низких и недостойных: они являлись и исчезали; временщик сменял временщика, толпа льстецов — другую толпу. Я старался изловить некоторые черты этих времен, скажу более: я старался выявить порок во всей наготе и намекнуть соотечественникам на истинный путь честности, благих нравов и добродетели.

— Мы желали бы видеть ваши сатиры переведенными на французский язык, — сказал Монтескье. — Впрочем, было бы все же любопытно послушать, как звучат стихи на языке русском.

— Не составит труда исполнить ваше желание, — ответил Кантемир. — Я прочту по-русски несколько строк, и мы попросим аббата Гуаско перевести их на французский язык. Должен признаться, что мы с ним делали подобные опыты. Вот, например, отрывок из сатиры "На воспитание". Я пишу о том, что наш император Петр I не щадил трудов для того, чтобы дать образование людям своего народа. Он дважды выезжал за границу. И Лондоне помнят его, известен он и в Париже. Слушайте:

Кантемир произносил строки тринадцатисложных стихов, голосом выделяя цезуру — перерыв на седьмом слоге, как бы отмечая полустишия. Такая манера привносила в чтение ритм хорея — двустопного размера, в котором ударения падают на первый слог.

Русские стихи слушателям понравились. Аббат Гуаско прозой пересказал содержание отрывка.

— Как северяне ценят своего императора! — заметил Паоло Росси. — Они приписывают ому военное победы и успехи воспитания русских людей.

— Да, потому что Россия при нем добилась международного признания, — горячо сказал Кантемир. — Петр I был умный, смелый и честный правитель государства и умел держать свое слово. Этой его черте я, может быть, обязан и своею жизнью.

— Что это значит? — спросил Монтескье.

— Мой отец князь Дмитрий Константинович, — сказал Кантемир, — вступил в союз с русскими, и турки требовали выдать им, как они говорили, изменника — молдавского господаря. Петр ответил так: "Не отдам. Он пожертвовал для меня всем своим достоянием. — И добавил: — Потерянное оружием возвращается, нарушенное слово невозвратимо. Отступить от чести — значит перестать быть государем".

— Не все, однако, так думают, — возразил Паоло Росси. — Разумеется, для государя похвально соблюдать слово и не лукавить, но, как заметил один умный человек, великие дола творили те государи, которые не считались со своими обещаниями, хитростью привлекали к себе людей и умели затем одолевать тех, кто полагался только на честность. Ведь бороться можно двумя способами. Один из них — законы, другой — сила. Человеку присущ первый, зверю — второй. Но законов слишком часто оказывается недостаточно, и потому приходится обращаться к силе. Оттого государю необходимо владеть природой как человека, так и зверя.

— Какой же умный человек научил вас этой мудрости? — спросил Кантемир.

— Макиавелли. Слышали о таком?

— Слышал. Он жил двести с лишним лет назад и учил, что людям надо быть коварными, заботиться о собственном благе. Чтобы ого добыть, все сродства хороши и могут быть оправданы. Имя это известно даже моей сестре, живущей в Москве. И недавнем письме назвала она "макиавеллистом" одного чиновника коллегии за то, что он дает читать пересылаемые через него письма людям, в расположении которых нуждается. И многие письма пропадают.

— Макиавелли учил добру, а но злу, смотрел на вещи прямо, не скрывая правды, не замазывал истины и оттого казался жестоким. Он любил Италию, нашу страну, разбитую на куски, расхватанную по частям королями, герцогами, князьями, епископами, полководцами республик. Макиавелли желал объединения областей под единой властью. Он писал — слова отпечатались в моем сердце: "Италия ждет того, кто сможет излечить ее раны, кто положит конец разграблению Ломбардии, поборам в Неаполе и Тоскане, послушайте, как молит он бога о неисполнении того, кто избавит ее от кровавых и жадных угнетателей. Посмотрите, как приготовилась она следовать знамени, лишь бы нашелся человек, способный поднять его и понести…"

— Какие прекрасные и мужественные слова! — воскликнул Кантемир. — Вы говорите об Италии, а я вижу свою родную Молдавию, томящуюся под турецким владычеством. Отец мой хотел влить в свой народ новые силы, объединив его для борьбы против угнетателей с русским народом, и умер, не исполнив задачи… Но, кажется, беседа с вами заставила забыть, что у меня есть обязанности хозяина.

Он подошел к группе гостей, уже смотревших на часы: они знали свой срок и стали прощаться.