Царев город

— Ты не виновата. За что же прощать тебя? Живи и будь счастлива. Скоро придет Янтемир, он накажет обманщиков, покарает коварных. А я, последний онар на земле, навсегда уйду из вашей жизни. Поведай, Кайна, моему народу — теперь он сам себе единственный защитник.

— Что же будет, что же будет?! — не поднимаясь с колен, повторяла Кайна.—Я виновница всех бед людских...

— Отчаиваться не надо, внучка. В илеме вашем есть патыр Янтемир, он много стоит. В других илемах тоже есть лихие парни. Я думаю, что будет лучше, когда я от людей уйду навечно. А то, надеясь на онаров, народ богатырей достойных не растил, защитников земли своей не готовил, и оттого Турни нам сел на шею. Теперь, я думаю, все будет по-иному. Скажи мои слова Янтёмиру, старейшинам скажи...

Когда онар стал успокаивать Кайну, он заговорил тихо, и Яиге пришел в себя. Он поднялся и махнул рукой:

— Кривой!

— Я здесь.

— К мечу!

Кривой керемет с братом бросились к кургану. За ним цепочкой устремились другие бесы. Кривой первым спрыгнул в щель кургана и увидел меч онара. Он лежал рядом с постелью Кокши, такой же огромный, как и сам патыр. Керемет ухватился за рукоятку, но не смог и пошевелить меч. Ему на помощь поспешил брат, но и вместе им не удалось приподнять оружие. Меч словно прирос к земле.

Яиге заметил, что онар увлекся разговором с правнучкой, а бесы что-то медлят, сам кинулся к кургану и юркнул в щель. За ним прошмыгнул и Япак. Кайна заметила это и сказала Кокше.

— В твою обитель кто-то пробежал. По-моему, Япак..

— Я знаю. Они хотят похитить меч. Не только им, бо

лотному отродью, но людям — патырам мой меч не по руке. Никто кроме меня поднять его не сможет. Ну, мне пора. — Кокша взял Кайну под мышки, поднял, поцеловал и опустил на землю. Затем молча повернулся и зашагал к кургану. И почва снова закачалась под его ногами. Вражью рать выдуло из кургана будто ветром.

Кокша оглядел с высоты своего роста родимые леса, поляны, увидел притихший родной илем, реку, тихо катившую свои воды на юг, мысленно прощаясь навсегда с миром, который он любил когда-то. Сейчас он уходил в землю без сожаления. Он знал: придет время, и много патыров будет на его земле, и они постоят за честь народа- Вот и все.

Кори спрыгнул с кадки, положил гусли на крышку. Падал густыми хлопьями снег, полыхал костер, и его огненные отсветы метались по лицам людей. Было тихо, никто не мог проронить слова... ^#

Иван Ноготков при первой встрече с Топкаем так сказал:

— Ты, дед, стариков, баб и ребятишек сюда не приводи. Они нам помогать должны, а не мешать. Много корма мы им не дадим, но с голоду помереть не позволим. Пусть старики нам лапти плетут, обувь и одёжа в нашем строительном деле рвутся куда как быстро. Бабы пусть одёжу чинят, а ребятня лечебные травы запасает пусть.

Топкай'согласился, а про себя подумал, что князь умный и хозяйственный мужик. С тех пор и пошло: увезут обозники в илем мешок ржи или овса, а обратчо везу г воз лаптей, ворох чиненного белья. Зерно бабы на жерновах смелют, в муку из желудей подмешают, глядишь, и сыты. На этот раз Айвика решила сама в Топкай-энгер съездить. Обозники, сколь ни наказывай, про травы и коренья забывают, А у нее хворых лечить нечем. Запрягла она лошадь, охрану не взяла, только в сани положила пищаль, князем подаренную, да берендейку. По свежему снежку лошаденка бежит ровно, поют-скрипят полозья, хорошо в такое время думать. А у девок первые думы о чем? О женихах думы. «Правду Ургаш говорит, — думает Айвика.— Не зря смеется и старой девкой зовет ее. Давно замуж пора. А за кого? Кори всем хорош: и силен, и добр, и любит ее, но' отчего ее сердце не лежит к нему? И других парней много, никто в душу ее заглянуть не может. Есть у Илейки в ватаге парень кудрявый. Айвика нет-нет да вспомнит его, обольется сердце тоской. Коришка-омарта сколько лет за ней ходит, все лапти обтоптал, а ни разу «люблю» не сказал. А этот такие нежные слова говорить умеет, сердце тает, словно воск у свечки. Поцеловал он ее давно, в ватаге еще, а губы до сих пор горят. Едет Айвика на Манату, а у самой надежда светится, вдруг на Манате что-нибудь о Илейкиных людях узнали. Как-никак на со-

рок верст ближе к Оно Морко. Чует девушка, должны хорошие новости быть.

Встретили¹⁸ ее бабы радостно, про мужиков своих узнали: здоровые ли, кудо свое не забыли ли? Накидали полные сани сухих пучков травяных, велели подождать ребятишек, что в лесу бегают, последние желуди собирают.

Шумной ватагой прибежали ребятишки и стали напе-ребой рассказывать о неожиданной встрече: «Видели конника, думали леший — весь в шерсти. Хотел догнать нас, кричал, но мы не поняли его, во все стороны разбежались».

— Где он?

— В сторону Чарла* поехал!

Айвика проворно запрягла лошадь. Она поняла: если человек в шкурах — значит, из ватаги.

До всадника оставалась, может быть, еще ^%верста, а Айвика узнала, что это Дениска. По осанке, по кудрявому чубу, лихо торчавшему из под шапки.

— Дени-и-ска-а!

Всадник резко повернул коня и помчался обратно. Осадил лошадь около саней, спрыгнул с седла, выдернул Айвику из саней, облапил, начал целовать в губы, в щеки, в шею.

— Смугляночка ты моя писаная! Снова господь тебя мне послал!

— Куда ты едешь, зачем?! — у Айвики, сердце зашлось от радости.

— Как это куда? К тебе еду. Истосковался, прямо беда.

— Кто тебя отпустил? Как дорогу нашел?

— Атаман отпустил! Я ему говорю: жить без нее не' могу! А он грит, поезжай, Дениска, к своей ненаглядной, кинься на белу грудь...

— Врешь ведь! — у Айвики вырвался не крик, а обидный стон. — Лошадь ногайская, седло татарское, сабля чужая...

— Так это я в пути добыл, в дороге!

— Твоя кобыла пала, да? — в голосе надежда хоть на малую правду. — Неужели загнал?

— Я из ватаги не на кобыле выехал...

— На чем?

— На лосихе! Ей богу!

Обида за глупую шутку, за насмешку хлестнула Айвику, как плетью.

— Чыла онтала¹⁹, кереметь окаянный! — Айвика вскочила в сани, ударила лошадь концом вожжей, пустила в галоп. Дениска догнал ее, поскакал рядом с санями немного, потом решительно прыгнул на ворох трав в сани. Схватил вожжи, натянул:

— Богом клянусь — на лосихе! — ему было смешно, что истинной правде не верят, а смех этот еще больше разозлил девушку. Она навалилась на его, забарабанила кулаками по спине:

— Я ему все верила, верила! А он все врет, врет!

— Не дерись, девка! Больно же, правда! Ну перестань.

— Зачем все обманываешь? — Айвика заплакала. — Я так была рада, я ждала тебя все время, а ты...

— А разве ты сама не обманывала? Помнишь, в землянке, у Насти.

— Тогда Ярандай там был. Я не могла правду говорить.

— И ты у меня правды не спрашивай. Я тоже...

И тут Айвика поняла, что Дениска тоже, как и она, может быть, послан с упреждением, и о нем ему велено никому не говорить, даже ей.

— Ну, ладно, — сказала она, всхлипывая и растирая слезы по лицу. — Про меня-то думал мало-мало? Про это сказать можно ведь?

— Много думал! Все время думал!—Дениска стукнул кулаком по груди. — Не поверишь, висю я под пузом у Парани и думаю: «Вот приду, увидю мою черноглазую, обниму, задавлю и не охнет».

— Юмо серлаге²⁰! Он опять надо мной смеется! — воскликнула Айвика, готовая вот-вот расплакаться снова.

Дениска вскочил на колени, размашисто перекрестился:

— Клянусь господом богом! Провалиться мне на этом месте, если вру. Из ватаги я выехал на Паране.

— Зачем?!

— Нас же там мурза запер на 77 замков, на 77 постов. На лошаде-то кто бы меня выпустил?! Я же под пузо лосихе приспособился, и будь здоров!

Айвика начала смеяться сперва тихо, потом упала на спину, и смех перешел в хохот, она махала руками, дрыгала ногами, не могла удержаться от смеха над правдой, которую любой бы назвал ложью.

— Ну, будя, будя,—Дениска поднял Айвику, прижал к груди. Скрипели полозья, бежала трусцой лошаденка, сзади следовал конь в седле, а девушка лежала на груди у