Фельдмаршальский жезл. Николай Николаевич

Дивизия прибыла на Шипку в октябре месяце. Она состояла из трёх пехотных полков — Иркутского, Енисейского и Красноярского. Люди приехали на войну в Балканские горы с их морозами и вьюгами «щегольски одетой» и «воспитанной на строгой опеке». Историк Бороздин писал:

«Эта дивизия считалась почти равной гвардии, её командир был близок ко двору, и посылая своих солдат на Шипкинский перевал, он рекомендовал офицерам «не нежить нижних чинов и показать шипкинцам, как должен вести себя настоящий солдат». Они и показали.

Солдаты 24-й дивизии прибыли на Шипку, одетые во франтоватые мундиры и тонкие, чуть ли не лаковые сапоги. Офицеры презрительно глядели на коренных защитников перевала, одетых неуклюже, нередко смешно, грязных, иногда немытых и нечёсаных.

Когда началась тяжёлая пора, «гвардейцы», как сначала прозвали солдат 24-й дивизии, возбуждали общую жалость. Им запрещали кутаться, башлыки позволяли надевать только во время стояния на часах, обёртывание чем-нибудь ног вменялось в преступление, собираться около кухонь, безусловно, не дозволялось, и так далее...

На позициях, занятых «гвардейцами», дело доходило до трагизма. Бывали случаи:разводящий унтер-офицер идёт по постам со сменой. Часовой стоит у бруствера, по положению, с ружьём на плече. Смена подходит к нему вплотную, он не шевелится. Унтер-офицер окликает его:

   — Часовой! Ты спишь?

В ответ — гробовое молчание.

   — Эй! Проснись!

Унтер-офицер толкает часового, и на ледяной пол падает труп, с характерным хрустом замороженного мяса. Однажды оказалось, что всю западную позицию охраняли... трупы».

Писатель Немирович-Данченко назвал солдат 24-й пехотной дивизии «замерзшими мучениками Шипки». А прославленный художник-баталист Василий Верещагин написал картину «На Шипке всё спокойно», изобразив на ней одинокую фигуру часового в шинели и башлыке, замерзающего под снежным бураном. Картина великого живописца в своё время вызвала негодование при дворе.

...О судьбе 24-й пехотной дивизии у великого князя Николая Николаевича-Старшего с императором Александром II в первых числах ноября состоялся особенно тяжёлый разговор:

   — Ваше величество, вами получено очередное донесение генерала Радецкого?

   — Да, получено. В нём те же слова: «На Шипке всё спокойно». А что-то случилось, Николай?

   — С Шипки вернулся мой адъютант. Среди прочего он сказал, что дивизия Гершельмана там зовётся не иначе, как «замерзшей». Она теряет за сутки одними обмороженными по сотне и более человек. Что-то невероятное творится. За один месяц дивизия в трёх полках потеряла обмороженными, больными и «озлобившимися» почти пять тысяч человек, то есть 56 процентов своего состава. В Енисейском полку санитарные потери за месяц — две трети полка. Это, ваше величество, не считая убитых и раненых.

   — Почему случилось такое? Кто виноват?

   — Генерал Гершельман запретил солдатам в любой мороз и вьюгу пользоваться дополнениями к обмундированию и обуви. Они уходят часовыми в ночь, одетые как на вахт-параде в столице.

   — А где полушубки и валенки для шипкинцев?

   — Ещё не прибыли. В армейском интендантстве запасов зимнего обмундирования и обуви нет.

   — Почему нет, когда запасы должны быть?

   — Но мы же не планировали вести эту войну зимой в Балканских горах, ваше величество.

   — С дивизией и Гершельманом надо спешно что-то делать. При потере более половины личного состава ни полк, ни дивизия боеспособными быть не могут.

   — Ваше величество, я подготовил за сегодняшним числом проект приказа о снятии с Шипкинской позиции 24-й дивизии. Её надо отвести в тыл для переформирования.

   — Я вам разрешаю подписать приказ. А что делать с Гершельманом, ведь он мой генерал-адъютант!

   — То, что его надо снимать с должности тем же приказом, сомнений нет. А вот куда девать его? Пожалуй, лучше прикомандировать к моего штабу.

   — Хорошо. Дивизию на отдых и переформирование, её командира — в ваше распоряжение. Но под командование ему людей на войне больше не давать.

   — Почему, ваше величество? Вдруг это потребует какой-нибудь военный случай!

   — Николай, я знаю Гершельмана лучше, чем ты. Думается, что контузия в голову в Венгерском походе при форсировании Тиссы не прошла для него бесследно...

24-я пехотная дивизия 6 декабря 1877 года была снята с Шипкинской позиции и отведена в тыл. До самого конца войны в боевых действиях она участия больше не принимала. Такова была её фронтовая судьба.

Её начальник Турецкую войну закончил при штабе главнокомандующего. Впоследствии он продолжил службу в столичном военном округе, ни чем не командуя и оставаясь в императорской свите. «Балканские заслуги» Гершельмана, который «заморозил» на Шипке полдивизии, не помешали, однако, ему получить звание генерала от инфантерии.

К слову сказать, боевые потери героических защитников Шипкинского перевала за всё время боёв составили 4 тысячи человек. Санитарные же потери больными и обмороженными насчитывали 11 тысяч человек. Половина их пришлась на три полка «замерзшей» 24-й пехотной дивизии.

В конце лета полки гвардии и её артиллерия покинули столичный Санкт-Петербург. На каждый пехотный или кавалерийский полк в среднем требовалось по шесть железнодорожных эшелонов. Во всех батальонах, эскадронах и батареях была зачитана телеграмма главнокомандующего великого князя Николая Николаевича-Старшего. Он поздравлял «своё родное детище» — гвардию с мобилизацией и походом на Дунай.

Один из офицеров лейб-гвардии Гренадерского полка Гредякин оставил в своём «Дневнике» такие записи об убытии из столицы на Турецкую войну:

«21-го августа. Николаевская ж. д.

В воскресенье и для нашего полка наступила очередь проститься со всем дорогим и отдаться полной неизвестности своей будущности. Выступление из Петербурга проходило по-эшелонно, причём весь полк был разбит на шесть эшелонов; первый из них выступил в семь часов двадцать минут утра, а последний в пять часов вечера. В день выступления в полку состояло 54 офицера и 3350 штыков.

Так как мне приходилось отправиться с пятым эшелоном, выступившим в четыре часа десять минут дня, то я воспользовался свободным утром, чтобы сделать ещё кое-какие последние закупки и ими завершить мои сборы в поход.

Около трёх часов дня я отправился на станцию Николаевской железной дороги. При выходе из экипажа мы были поражены густою массою народа, провожавшую отъезжавших. Сам же вокзал и платформа были в буквальном смысле слова запружены родными и знакомыми, которыми гвардейские офицеры в большинстве случаев очень богаты.

Поезд тронулся в четыре часа десять минут дня.

Ещё после первого звонка хор музыки заиграл «полковой марш», но только что раздался третий, как музыка замолкла и наш знаменитый кларнетист Белицкий исполнил соло из романса «Помолись, милый друг, за меня». Мелодия этого романса, соединённая с последним свистком поезда и неумолкаемым прощальным «ура!», без сомнения, должна была произвести не особо приятное впечатление на остающихся родных и усилила и без того обильные и неизбежные в таких случаях слёзы.

Прощаясь с родными, большинство из нас выдержали характер, но грустное и очень тяжёлое чувство камнем легло на душу, когда все дорогие лица скрылись из наших глаз».

«22-го августа.

Продолжаем движение на Москву».

«23-го августа. Москва.

В Москву мы прибыли в пять часов сорок минут утра...

Люди размещены частью в Спасских, а частью в Покровских казармах, офицеры же в гостиницах. Наш эшелон разместили в гостинице Толмачева.

Сегодня утром, будучи в Покровских казармах, встретил командира полка, который на основании только что полученного им из действующей армии письма сообщил, что государь с нетерпением ждёт нас на театр военных действий и возлагает на гвардию все свои надежды.