Вьетнамский кошмар: моментальные снимки

*****

– Эй, лейтенант, – кричит Пол Харрис, снимая мину-"клеймор", – это были узкоглазые : трупов нет. Наверняка унесли отсюда ноги, когда рванула последняя мина. Азиаты всегда забирают своих мёртвых – считать некого.

Занимается день. Ночная засада снята. Мы жуём пайки и чистим оружие. Я поглощаю банку ветчины с бобами, запиваю тёплой водой из фляжки и чищу ствол винтовки.

– Кажется, одного всё-таки забыли, – прыскает Нейт Симс. – Вон там валяется, тот ещё видок. Где этот журналист? Эй, Брекк! Глянь-ка на чувака, которого ты вчера завалил. Ффффууу, уже поспел…

Я иду смотреть на мёртвого солдата. Это маленький вьетконговец, я его убил. Никто не будет скучать по этому парню. Он так и не понял, что его прикончило.

– Эл-ти* не смотрит, парень : можешь взять его уши, если хочешь. Прекрасный сувенир, – шепчет Симс и протягивает мне охотничий нож. – Нравятся бусы? Сделай из них ожерелье, – дразнит он, сверкая лезвием у меня перед носом.

Пожимаю плечами и отказываюсь. Я не увлекаюсь ушами. Я видел уши и язык, что привёз Билли Бауэрс с операции "Джанкшен Сити". Мне не понравилось. Убийство само по себе противно, а расчленение трупов…

Я только хотел сфотографировать мертвеца. До этого мне не доводилось видеть врага вблизи. Это был первый мёртвый вьетнамец, которого я видел так близко.

Чёрт, погоди, вот ребята из штаба в Сайгоне увидят это! Сержант Темпл и в особенности Билли Бауэрс. Доказанная смерть. Мой первый азиат – и в первую же командировку.

Я ошалел и возомнил невесть что. Я попал к ребятам взвода лесных бойцов, которые кокнули несколько придурков – и на какой-то миг меня пронзила гордость и возбуждение от войны, прямо как Билли.

Я больше не был трусливым солдатиком, занятым непыльной работой в тихом тылу. Вчера всё изменилось. Это был особенный день. Меня крестили огнём, и теперь я мог вступить в древнее солдатское братство, в которое не было доступа тому, кто не бывал в бою, сколько бы звёздочек и нашивок у него ни было, – братство пехоты, исполнившей свой долг.

Хотя тогда я мыслил об этом совсем другими категориями. Я знал только, что случилось нечто неожиданное и что с того дня не бывать мне таким, как прежде. Это событие изменило всю мою жизнь…

И детство моё бесповоротно осталось в прошлом.

Теперь я мог рассказать всем, кто остался дома, о ребятах, по-настоящему воюющих на этой войне. О том, как они таскаются по зелёному Нагорью и бьются с Люком-Говнюком лицом к лицу, днём и ночью, у рисовых полей и пагод, как ходят к чёрту на рога и возвращаются назад.

Здесь был иной мир. Мир без законов и ограничений. Одобрение получало только право убивать. Мы выпали за пределы цивилизации, туда, где не было никаких правил и установлений. В мир первобытной этики, настолько далёкий от штаба армии в Сайгоне, что с равным успехом мы могли бы танцевать этот "Кровавый балет смерти" где-нибудь на кольцах Сатурна.

Луч света проникает сквозь заросли джунглей и зелёными пятнами ложится на лицо Люка; стрекоза мягко садится на его нос, но вдруг взлетает и уносится прочь.

Воздух тяжёл и влажен. Я слышу запах прелых листьев и древесины.

Люк за всё заплатил, Денни. Око за око, зуб за зуб. Но этого недостаточно, чёрт подери! Десять тысяч глаз за око – и этого будет недостаточно. Никогда не будет достаточно. Я тебя расстроил. Прости. Я должен был быть там. Я должен был быть с тобой рядом в том бою. Иногда я жалею, что не погиб с тобой, Денни. Тогда стало б легче. Мне так тебя не хватает, чёрт возьми!

Я достаю из футляра "Пентакс". Плохое освещение. Воняет как в сыром погребе у нас дома, где отец держит свои удочки, а мама – банки с вареньем.

Устанавливаю объектив на 1,4 фута, затвор на 1/30, навожу резкость и щёлкаю.

– Давай я сниму, как ты ссышь ему в рот, Брекк? – снова спрашивает Симс. – Славная будет фотка для твоей девчонки.

– Нет, спасибо, а девчонки у меня нет : помахала мне ручкой перед самым отъездом…

– Sin loi, парень, прости. Пусть у тебя всё наладится.

Я снова посмотрел на убитого. Пуля проделала в затылке огромную дыру – можно было засунуть кулак. Он потерял огромное количество крови.

Так и должно быть. Как говорит сержант Дуган, от крови растёт трава лучше, пусть даже эта трава – слоновая.

Вот ведь срань, ты, изделие мастера "ручных" дел! Как тебе нравится быть дохлым? Тебе идёт. Ты сам хотел этого…

Пинаю ботинком то, что осталось от его головы. Мозги грязно-серого цвета текут на землю, как желток из разбитого яйца. Кровь засохла в чёрные сгустки, и кожа приобрела бронзовый оттенок. Он уже начал вонять и разлагаться.

Плоть на ногах, ягодицах и искромсанном животе расползается в местах соприкосновения со швами испачканных кровью пижамных шорт. Обнажённое гниющее тело ужасно смердит : трупный газ, отвратительный, как пердёж мертвеца, создаёт незабываемый "аромат".

Однако в джунглях мёртвое не валяется вечно. Здесь ничто не пропадает зря. Возрождение и гниение – две стороны одного процесса, и шустрые сонмы падальщиков моментально приступают к работе.

Чавкают личинки, въедаясь в глаза, и насекомые-могильщики заполняют рот. Над осколками костей роятся тучи мух и москитов, и серая слизь продолжает вытекать из черепа.

Носком ботинка переворачиваю его голову. Чавканье словно бы усиливается и почти оглушает. Мухи повсюду. Глаза Люка открыты, и на лице выражение удивления.

Мы все когда-нибудь умираем, Люк. Какая гадость!

На лбу над левым глазом – кружок синюшной, не больше полудоллара, плоти прикрывает дырочку, куда вошла пуля.

При ударе 7,62-мм медная пуля пробила кожу, хрящи, кости и лобную пазуху, заполненную жидкостью, разорвала нервы, артерии, перегородки, мускульные ткани и кровеносные сосуды и, наконец, развалила на куски его интеллект – три фунта белковой массы, которая отделяла его от животного мира и давала ему власть над ним.

Мозг, мягкий, как масло, а теперь бесформенный, как студень, когда-то формой напоминал орех и размером был не больше бейсбольного мяча. Это был удивительно смертоносный орган, ибо с его помощью он мог убивать ради самого убийства : ради удовольствия, спортивного интереса или Северо-Вьетнамского флага – всё равно.

Клетки мозга слагались воедино, будто тщательно огранённые драгоценные камешки в часах "Ролекс", и работали как микрочипы человеческого компьютерного банка данных, храня мысли, чувства, мечты и фантазии этого парня.

Но не более того.

Пуля сравняла мозг с мусором, похоронила, как цыплячьи потроха, – вытолкнула серую массу из черепа и пролила на землю. Его флюиды, живые ткани, волосы и кости вырвало вулканической силой из затылка, а из развороченного двумя другими пулями живота свисали зелёно-бурые внутренности.

Кишки – наиболее уязвимое место человека. Это центр его бытия, где сосредоточены его страсть созидания и одержимость разрушения. Именно здесь он чувствует агонию и экстаз : любовь и гнев, ненависть и страх, голод и болезнь.

О чём он думал перед смертью? Как спасти свою жизнь? Или чью-то другую? Больно ли ему было? Чувствуют ли азиаты боль так же, как мы?

Я видел, как он завертелся, когда я нажал на спусковой крючок, как он медленно упал навзничь, не издав ни звука. Он, наверное, умер сразу. Ни речей. Ни прощального ужина. Ничего.

Я всматриваюсь в него. Изучаю лицо и изуродованное тело больше с любопытством, чем с отвращением, и размышляю о том, какой он был. Почему пересеклись наши пути. И почему один из нас выжил, а другой – нет.

Посмотри на его кожу. Она словно воск…

Ладно, Люк, просыпайся; хорошо сыграно, но пора вставать и выметаться. Ты не мёртв. Это всего лишь игра. Пора просыпаться и уходить. Восстань из мёртвых, что б тебя!

Странно смотреть на фотографию молодого человека, которого убил 30 лет назад, и по-прежнему гадать, кем был он, и кем бы мог стать, если бы…

Если б я сфотографировал тебя при жизни, Люк, фотография могла бы мне что-нибудь рассказать. Я смог бы заглянуть в твои глаза и наверняка разглядел бы твою душу.