Ливонская война

— Русский ты? Иль прикидываешься?

— Истинно русский, государь.

— А как на дыбу поставлю и допытаю?

— В том твоя воля, государь… Я и на дыбе, и перед Богом скажу то ж. Из-под Невеля я… Осьмь годов тому на сыром корню посол, с иными ж безземельными… Соху наставили [101] твоей милостивой заботой — и ладно уж разжились… Да в нонешний год…

Мужик нерешительно смолк, облизал губы.

— Говори! — напрягся Иван. — Что — в нонешний год?

— В нонешний год… наехал на нас болярин со стрельцами, велел вон итить — в землю литвинскую… По твоему указу быдто! Быдто отставил ты нас за изменные обычаи от нашей Русской земли отеческой… А как мы возроптали — огнём пожёг нас! И слёзной мольбе не внял… Вынудились мы прочь пойти: иного ничего не могли… Но верить тому, государь, мы не верили, что ты нас от земли отеческой можешь отставить. Изменных обычаев мы за собой не знавали и во всяком христианском законе жили. А как нам дойти до тебя было и правду поискать? Вытурил нас болярин единым духом! Я ж-но хитростью бательника своейного схоронил, уходя… Велел ему до тебя непременно дойтить и поведать про наше горемычье.

— Встретился мне твой бательник, — обронил Иван.

— О Господи! — радостно вышептал мужик. — Радованье-то како! Дошёл, стало быть? В том я не усомнялся… Иного страшился: как не поверишь ты евойному слову? Не на простого жалобу нёс — на болярина!

— Вот како ты о государе своём мнишь? — повысил голос Иван. — Неужто правда у меня толико в дорогих кафтанах ходит? Иль Бога надо мной нету?

— Прости, государь, — сник мужик.

— Я того боярина живота лишил за подлое его дело, а отцу твоему шубу дал! — как-то совсем не по-царски, с похвальбой, сказал Иван, будто решил подзаиграть с мужиком, набить себе цену и в то же время пристыдить его. Мужик этого и не почувствовал, и не понял, да и могло ли ему прийти в голову, что царь может выставлять перед ним свою справедливость и добродетель и пристыжать за неверие в неё. Он обалдел от восторга! Сказанное Иваном было для него как чудо, которое ошеломляет не результатом, а свершенностью. — Я и тебя пожалую, — сказал Иван. В горле у мужика забулькало, засипело от перехваченного дыхания, блаженная улыбка смяла его лицо. — …Коль ты с полезным делом пришёл. Да ин за верность одну твою лише пожалую, на кафтан твой худой не глядя. Распутайте его, — приказал Иван.

Васька Грязной поддел ножом верёвки, освободил мужика от пут.

— Спаси тя Бог, государь! — закрестился мужик.

— Встань и говори своё дело, — повелел Иван.

— Дозволь, государь… — с ужасом запросился мужик. — Дозволь на коленях?

— Подними его, Васька!

— Дозволь, государь… — Мужик припал к полу грудью, отстраняясь от Васьки.

— Ну, Бог с тобой, — равнодушно согласился Иван. — Говори…

— Вызнал я… Всё то время, что в Полоцке мне довелось побыть, ухо я навострял до всего… и вызнал, что литвины припасы в лесу больно крепкие схоронили. Там и зелье к наряду, и корм всякий-разный — людской и лошадный…

— И в каком же лесу? — не то с сомнением, не то с растерянностью от неожиданности такого известия спросил Иван.

— Что за Полотой… В трёх вёрстах отселя.

— Вот как?! — подхватился Иван с лежака. — А сам ты был в том лесу? Место знаешь?

— Мне никак там нельзя было быть, — с сожалением сказал мужик. — Но запасы хоронили по зимней поре, и, должно быть, следы там ещё поостались. Поискать поприглядней, так и сыщутся.

Иван снова сел на лежак, в нетерпении потёр ноги о мягкий ворс шубы, скомкал её под ступнями… Лицо его плутовски вытянулось, как у торгаша, боящегося проторговаться, глаза затейно блеснули, но голос, наоборот, стал спокойней:

— А как врёшь?! Пошто ин вздумалось литвинам запасы за городом хоронить? Не по амбарам, не в клетях, а в лесу?

— Так у них заведено. На зиму крепкие запасы за городом хоронят — на случай пожара. Займись на посаде иль в городе — и амбары сгорят, и запасы разом с ними… Не сховай долю за городом, всё погорит. Из головешек хлеба не напечёшь. А случись тут войне… Литвины разумны, государь!

— Нам бы також недурно обычай сей перенять, — раздумчиво проговорил Иван. — От огня мы страдаем часто. Поди, ежегод на пожарищах убытки считаем.

— С нашим людом к тем запасам войско приставлять надобно, — влез Федька Басманов.

— Ну и ловок, дьявол! — мотнул головой Иван. — Кобель туда носа не ткнёт, куда ты язык свой всунешь! Надоумил царя, спаси тебя Бог, Басман! Буду знать отныне, над каким народом царствую. А веди он, — Иван кивнул на мужика, — он из того же люда!

— Сейчас он таков, — опять не удержался Федька. — А дай ему волю, от чужого добра руки не отдёрнет!

— И тебе дай волю, також руки не отдёрнешь! — оборвал Федьку Иван и перевёл взгляд на мужика. — Как, сказываешь, имя твоё?

— Федько, государь…

— Вот тебе, Федько, за службу твою! — Иван сгрёб с пола, из-под своих ног, шубу, швырнул её мужику. — Шуба ладная! Носи в радость. А как сыщутся в лесу запасы литвинские, будешь ты большим пожалован. И деревне всей вашей из тех запасов пожалую на подъём!

Мужик схватил шубу, как бабы хватают спасённых от смерти детей, прижал её к груди, в горле у него снова забулькало, засипело, из глаз одна за другой выпали две крупные слезины.

— Ступай, — сказал ему Иван. — Поспи до рассвета. Васька во всём тебя уважит: место сыщет, еду даст…

Васька Грязной увёл мужика.

— Одеваться буду, — сказал Иван Федьке. — Спать уж не смогу… Ступай и ты, воевода, — сказал он Оболенскому. — Морозову скажи: доволен им… за мужика… и за всё! Тобой також доволен: исправно службу несёшь. За то я тебя, ежели хочешь, в дворовые воеводы возьму.

— Оставь меня при полку, государь, — спокойно, не прося, а возражая, сказал Оболенский.

— При мне не хочешь быть? — удивлённо спросил Иван и с деланным равнодушием бросил: — Не неволю! Ступай!

…Поутру, лишь чуть забрезжило вдали и небо подёрнулось лёгкой зеленцой, Федька Басманов и Васька Грязной, захватив с собой прибежавшего из Полоцка мужика и сотню верховых казаков, по повелению царя отправились в лес искать спрятанные литовцами запасы.

Весь день по-прежнему грохотали пушки, забрасывая Полоцк ядрами, в русском стане спешно готовили туры, устанавливали их на полозья, насыпали землёй, камнем, строили осадные башни — по три сажени высотой, с бойницами для пищальников и лучников. К каждой такой башне приставлялось по сорок человек, да к каждой туре — по десять…

К третьему дню туры охватили полоцкий острог двойным кольцом. Литовцы вовсе перестали отстреливаться. На посаде горели пожары. Особенно сильны они были на южной стороне. Литовцы несколько раз пытались выходить на Двину — за водой, но пищальники Горенского загоняли их назад. Южная сторона посада горела не унимаясь. С дозорных башен было видно, как литовцы, боясь, чтобы огонь с южной стороны не перекинулся дальше — на весь посад, валили ещё не захваченные огнём избы, создавая перед огненным валом пустырь и тем самым отсекая от него остальную часть посада.

Царь сам трижды поднимался на дозорную вышку. Когда на его глазах перед главными полоцкими воротами сбили поднятый мост, защищавший ворота, и стали долбить ядрами уже прямо в воротные створки, он повелел Левкию ехать к пушкарям Большого полка и отслужить для них полную обедню. Направил с ним и Бутурлина сказать от его царского имени спасибо пушкарям. Темрюка два раза посылал в лес за Полоту — узнать, не разыскали ли? — и всякий раз Темрюк возвращался ни с чем. Наконец под вечер на взмыленном жеребце прискакал Васька Грязной. Свалился с седла прямо в закопчённый сугроб…

— Нашли, государь! — с шалой радостью закричал он и захлопал руками по снегу, как утка крыльями, когда взлетает с воды.

Два дня и две ночи вывозили из лесу литовские запасы. Одного пороху добыли из потайных ям триста бочонков. Теперь русским пушкарям не стало нужды беречь порох. Заряды в пушках увеличили… Особенно разрушительно стал бить тяжёлый стенной наряд. На пятый день за несколько часов на главных воротах сбили наружные створки, башню сровняли со стеной, а в стене пробили большущую брешь. Литовцы не вынесли такого боя: пополудни в одну из бойниц главной башни просунулось белое полотнище. Русские пушки смолкли.