Семья Берг

Потом его переделали в СТОН (Соловецкая тюрьма особого назначения) — там содержались осужденные из духовенства, офицеры белой армии, дворяне, эсеры, интеллигенция, и казни проводились в массовом порядке.

Соломона Виленского этапом привезли на Соловки, а с началом строительства перевели в трудовой лагерь — рыть мерзлый грунт. Общим руководителем назначили Наума Френкеля, а начальником Беломорстроя — Лазаря Когана. Оба — из первой формации советских инженеров-евреев, оба — ученики Соломона Виленского. Коган был арестован и сослан в северный лагерь еще за несколько лет до этого. Вместе с другими политическими «контриками» он орудовал топором и пилой на лесоповале и вместе со всеми тащил по снегам холодной Карелии трос с тяжелейшими деревянными «хлыстами». Но даже во время такого изнурительного труда и на голодном пайке деятельный ум Лазаря Когана не переставал работать. Он заметил: если в бригаду «контриков» включали криминального преступника — вора, убийцу, грабителя, гомосексуалиста, тот сам не работал, «филонил», но наводил на всю бригаду такой страх и ужас, что они выполняли работу за него, то есть «вкалывали» больше обычного. И Коган понял, что таким образом можно выжимать из лагерников еще больше: нужно только разбавлять среду политических заключенных преступниками. Поистине нужно быть настоящим психологом, чтобы додуматься до такого простого и верного хода.

Коган подал об этом докладную начальнику своего лагеря, а тот передал ее начальнику ГПУ Менжинскому, на Лубянку, в Москву. Оценив деловой характер записки, Менжинский показал ее Сталину. Сталин мечтал выжимать из заключенных как можно больше и сразу одобрил идею. Так Лазарь Коган выслужился и прямо из «зеков» был произведен Сталиным в комдивы — превратился в генерала с двумя ромбами в петлицах. Ему дали все полномочия выжимать из рабочих Беломора все до самого конца, до самого конца.

На сооружении канала ежедневно работало более ста тысяч человек — в основном бывших крестьян-кулаков, рабочих, служащих, командиров Красной армии. Им дали в руки лопаты, ломы и тачки и велели рыть 227 километров мерзлого северного грунта. Их называли «заключенными каналоармейцами», сокращенно «з/к», от этого потом произошло словечко «зек». Техники на стройке было немногим больше, чем у строителей египетских пирамид четыре тысячи лет назад, люди теряли здоровье и гибли тысячами, постоянно случались аварии, сопровождавшиеся человеческими жертвами. В среднем в сутки умирало 700 человек, а всего за время строительства канала умерло до 200 тысяч.

В газетах, по радио и в кинохронике строительство Беломорканала превозносилось как образец сталинской заботы об исправлении людей.

По указанию Сталина, в целях пропаганды на стройку время от времени возили журналистов, работников кино, делегации актеров, художников, архитекторов, привозили даже композиторов. Обычно их не допускали близко к строительным работам, они только смотрели издали на тысячи копошащихся внизу каналоармейцев. Странную картину можно было наблюдать, когда приехали композиторы: Тихон Хренников, Арам Хачатурян, Николай Чемберджи, Виссарион Шебалин, Николай Мясковский, Дмитрий Кабалевский. Эта группа, одетая в хорошие пальто и шляпы, вызывала насмешки заключенных [33]:

— Эй, чего стоите-то? Спускайтесь вниз, пособите тачки возить. А не справитесь — получите по зубам, кровью харкать будете. Тогда узнаете, какая здесь музыка.

Сталин уговаривал Горького поехать на стройку в сопровождении группы писателей и хроникеров кино. Он хотел издать об этом книгу, воспевающую свободный труд в стране социализма, книгу о «новых людях Беломорканала». Должны были ехать тридцать шесть писателей — в том числе Алексей Толстой, Валентин Катаев, Виктор Шкловский, Михаил Зощенко, Илья Ильф, Евгений Петров, а также поэтесса Вера Инбер, фотограф Александр Радченко, кинооператор Роман Кармен. Все были проинструктированы — что и как писать.

Горький понимал цель Сталина, он все больше впадал в зависимость от диктатора, но всячески оттягивал решение о поездке. Для этого у него были две причины. Во-первых, у Горького была любовная связь с женой сына Максима. Он всегда любил женщин, у него было несколько жен, и теперь, на старости лет, ему выпало редкое счастье — вновь заниматься любовью с молодой женщиной. Горький в это время писал роман «Жизнь Клима Самгина» и дал волю своему перу: описывал постельные сцены — с горничной, а потом и с барышнями из общества. Наличие в его жизни молодой женщины, возможность ощутить вновь горячее, цветущее тело, чувствовать, как женщина поддается, проникать в самый жар ее влажной теплоты, мять упругие груди и слышать, как она стонет от изнеможения, — все это вдохновляло его, помогало ему и как писателю.

В семье, конечно, знали об этом. Знали, но молчали. Как они могли возражать против прихоти великого старика? И его единственный сын, Максим, тоже все знал, поэтому отношения между ними были очень натянутые. Но Горький ничего не мог сделать для того, чтобы вменить щекотливую ситуацию. Он очень хорошо помнил небольшой рисунок Леонардо да Винчи: голый старик — Аристотель — катает на себе верхом молодую любовницу. Человек грешен — Горький это понимал.

Второй и более серьезной причиной отсрочки был профессор Левин: он считал, что это слишком тяжелое путешествие для пожилого писателя, и был против. Горький ссылался на доктора, а Сталин посмеивался — какое значение имеет рекомендация врача, если вся страна ждет поездки великого писателя на великую стройку?

Сталин никогда не любил врачей. У него самого было вполне хорошее здоровье, и он рассматривал врачей только как орудие нажима или прикрытия. Еще в октябре 1925 года он приказал врачу Холину дать наркому обороны Фрунзе такой наркоз, от которого тот уже не проснется. Холин выполнил «задание», а потом его тихо «убрали». Правда, слухи об этом ходили долго, и писатель Борис Пильняк даже описал подобную ситуацию в книге «Повесть непогашенной луны». Пильняка, кстати, тоже «убрали», правда, позже.

В конце концов Горький согласился на поездку.

Заключенному Соломону Виленскому было трудней многих других в его бригаде копальщиков на строительстве Беломорканала — ему было уже за шестьдесят, а его заставляли рыть лопатой мерзлый грунт и таскать на себе вверх по откосу тяжелые мешки с песком. Это ему было не по силам. Но бригады не считаются по силам, они считаются по головам — на столько-то голов должна быть такая-то выработка. И никто за тебя работать не станет. Виленский, выбивался из сил, спина и все мышцы ныли, по ночам ему хотелось стонать, но он не смел, чтобы не разбудить соседей.

К тому же недавно в их бригаду прислали молодого одесскою бандита по кличке Костя-вор. Войдя в спальный барак, он безошибочно выбрал, кто послабей, — подошел к Виленскому и пинком согнал его с койки:

— Это теперь моя койка, а ты будешь мне прислуживать, — и пнул его в бок так, что старик упал и застонал.

Костя-вор всячески издевался над стариком и заставлял его делать за себя часть работы. Виленский все чаще задыхался, у него болело сердце, и он знал, что скоро умрет — до освобождения ему не дожить. Его осудили на десять лет за антисоветскую пропаганду, без права переписки, он не знал, где его жена Бася, что с ней. Жена пропала, работа пропала, вся его жизнь пропала.

Но он не переставал удивляться своему мозгу: сколько пришлось ему пережить со дня ареста, а мозг все продолжал свою привычную аналитическую работу и бесконечные подсчеты. Теперь он сравнивал стройку Беломорканала со строительством египетских пирамид. Там тоже работало около ста тысяч людей, и они тоже были рабами. И хотя техники и там, и тут было мало, но проектирование пирамид было намного лучше. Если бы он, Соломон Виленский, только мог, он сделал бы много рациональных предложений. Он точно знал — каких. Но кому нужен теперь его мозг, мозг зека?! Много замечательных мозгов работают здесь, и все они — только рабочие, только зеки, только рабы.