Ричард Львиное Сердце

— Спустись с горы вниз, в прибрежные города, разыщи такого-то, облобызай его и вонзи в него нож поглубже!

Нимало не медля, юноша идет, всё время глядя окаменелым взором прямо перед собой, покуда не найдет своей жертвы; и до тех пор не смеет он глаз сомкнуть, пока дело не будет сделано. Таков обычай в Муссе, в замкнутой долине Ливана.

Туда-то и отправился на мулах из Тортозы Эль-Сафи, проводник Жанны и аббата Милó. Он беспрепятственно провел их через все ущелья и замок на вершине Мон-Ферран, а по-сарацински — Бахрин. С этой высоты они взглянули вниз на куполы и сады Муссы и поняли, что половина дела уже сделана.

То, что произошло вслед за тем, было исполнено по настоянию Эль-Сафи, который сказал, что Жанна не добьется своего, если не будет надлежаще принаряжена и окутана покрывалом.

Жанне такое предложение пришлось не по вкусу.

— У наших женщин нет обычая кутаться в покрывало, Эль-Сафи, — возразила она, — за исключением той минуты, когда невесту ведут под венец.

— А у наших мужчин нет обычая избирать себе женщин без покрывала, и по понятным причинам, — возразил ассасин.

— Что же это за причины, сын мой? — спросил его аббат.

— Сейчас скажу, — отвечал Эль-Сафи. — Вот приводят к нашему господину женщину под покрывалом и говорят: «Повелитель мой! Вот тебе женщина с лицом как луна, она милее персика, что падает со стены!» Старец тотчас же понял бы, что это за красота; и воображение нарисовало бы ему ещё более пышную картину, чем на самом деле; и тогда действительность должна возвыситься до степени его воображения. Но дело другое, если бы он увидал её с непокрытым лицом: зрение действует разрушительно на отвлеченное представление, если предшествует ему. Зрение должно быть подвластно воображению. Итак, господин, мечтая о скрытом для взора сокровище, ведёт женщину под венец и находит, что она действительно такова, какою описал её продавец. Ведь, как мы понимаем, женщины и другие наслаждения соответствуют нашим вкусам, а нашему вкусу указывает дорогу воображение, эта ступень к вожделению, как острота служит прибавкой к мечу. Вот почему красавица непременно должна носить покрывало.

— В твоих словах есть своя соль, — заметил аббат. — Но в данном случае ведь нет вопроса ни о продавцах, ни о свадьбе, чёрт побери!

— Если в вашей компании нет вопроса о свадьбе, так в чем же дело? — спросил Эль-Сафи. — Позвольте вам заметить, что для Старца из Муссы могут быть только эти два вопроса.

Жанна, стоявшая надувши губки и высоко подняв головку всё время, пока длились эти переговоры, не проронила ни словечка, но затем подчинилась требованиям проводника. Её переодели. На неё надели пурпуровую куртку, всю зашитую золотом и жемчугами, нижние шелковые пунцовые штаники, а сверху — газовые шаровары со множеством складок, как носят женщины на Востоке. Её волосы были заплетены в косы, а косы перевиты нитками жемчуга; стан опоясан широким шелковым кушаком. Поверх всего этого надели густое белое покрывало, обшитое внизу тяжелой золотой бахромой. У перехватов на ногах ей надели золотые обручи с бубенчиками, которые звенели на ходу; наконец, ноги обули в ярко-алые туфельки. Ей разрисовали бы, вдобавок, лицо и брови, но Эль-Сафи решил, что этого совсем не нужно.

Когда всё было кончено, она обернулась к одной из своих женщин и потребовала, чтобы ей подали её малютку. К великому удивлению аббата Милó, проводник не делал при этом никаких затруднений. Жанну посадили в золоченую клетку (на муле) и понесли вниз по крутой тропинке в область певчих птиц и цветущих деревьев.

Дорогой говорили мало, за исключением той минуты, когда аббат ушиб себе ногу об утес. Очутившись в долине, они пробрались сквозь чащу густолиственных кедров и подошли к одним из четырех ворот, ведущих в замок Муссы.

С десяток мальчиков-красавцев в очень коротких рубахах и на босу ногу повели их из залы в залу до самой крайней, где восседал Старец окруженный своими присными. Первая из этих зал была из кедрового дерева, окрашена в красную краску; вторая — зеленого цвета с водоемом посредине; третья — темно-синего; четвертая — чисто красная. Следующая же зала, длинная, очень высокая, была белая, как снег, с красным, как кровь, ковром по всему полу. В глубине её на белом троне восседал Старец из Муссы, белый сам как лебедь, в белой одежде и с белой бородой; а вокруг него стояли его ассасины, такие же бесцветные, как и он сам.

Все мальчики опустились на колени и скрестили руки на груди. Эль-Сафи упал ниц и, как червь, ползком добрался до ступенек трона. Старец оставил его лежать неподвижно, а сам смотрел прямо перед собой величавым взглядом. Сам папа, во всей его маститой святости (Милó раз видел его), и тот не имел более важного, недоступного вида, чем этот повелитель убийц — снежно-белая картина на кроваво-красном поле. Но что придавало всему ещё более таинственности, так это странный молочный свет, врывавшийся в агатовые окна, да голос Старца — сухой шепот, который, как и ропот леса, подходил ко всеобщему безмолвию.

Эль-Сафи поднялся и стал, как палка. Последовал бесстрастный обмен вопросов и ответов. Старец что-то бормотал в потолок, едва шевеля губами. Эль-Сафи отвечал ему как бы наизусть, не двигая ни единой мышцей, кроме челюстей. Что же касается ассасинов, они прижались к стене на корточках, словно мертвые, погребенные сидя.

По знаку Эль-Сафи аббат в сопровождении Жанны, окутанной покрывалом, прошел по зале и остановился перед белым призраком на троне. Жанна увидала, что это был настоящий мужчина.

Ноздри его были слегка тронуты кармином, глаза отливали желтизной и ярко светились, ногти были окрашены в красный цвет. Очертания головы напоминали старую птицу. Жанна подумала, что под его высоким колпаком скрывается лысина, зато его борода спускалась до половины груди. Когда он раскрыл рот и заговорил, она заметила, что белее всего были у него зубы, а губы имели сероватый оттенок. Он как будто не глядел на неё и только сказал аббату:

— Скажи мне, зачем ты пришел в мои владения? Ты ведь франк и христианская собака! Зачем ты привел с собой эту прекрасную женщину?

— Господин мой! — откашливаясь, начал аббат. — Мы с ней — любящие и преданные слуги великого короля, которого вы называете Мелек-Ричард. Этот лев, попирающий стопами своими пути мусульман, ведёт жестокую войну против вашего врага, султана. Так вот, мы явились к вам искать защиты против него: оказывается, один из слуг вашего величества по прозванию Джафар-ибн-Мульк находится теперь в Акре, добром граде короля Ричарда, и вместе с маркизом Монферратом злоумышляет против жизни нашего повелителя.

— В первый раз слышу! — проговорил Старец. — Он был послан для других целей, но в остальном рука его свободна. Что ещё имеешь ты сказать?

— А вот что, господин мой! — вымолвил аббат. — У нашего короля слишком много тайных врагов, которые злоумышляют против него за то, что он заботится об их душевном благополучии. Это так позорно, что верные слуги короля решили не дремать. Вот я, вместе с этой женщиной, которая дороже ему всего на свете (а он ей), и пришел предупредить ваше величество о гнусном замысле маркиза в твердой надежде, что вы не отнесётесь к нему благосклонно. Мы думаем, что теперь король Ричард осаждает Святой Град, а посему, без сомнения, ему помогает Всемогущий Бог. Но если дьявол, который любит маркиза и, наверно, завладеет им, переманит ваше величество на свою сторону, мы усомнимся в его одолении.

— Вы разве думаете, что Мелек-Ричард скажет вам спасибо за ваши заботы о нем? — спросил Старец едва слышным голосом.

— Господин мой! — возразил Милó. — Мы ищем не благодарности его, не его доброго мнения, а его спасения.

— Стремиться к спасению — одно, достигнуть и удержать его — Другое дело, — заметил Старец. — Ступайте назад, к выходу!

Они послушались, а хозяин дома долго сидел молча, не шевеля ни рукой, ни ногой. Случилось так, что в одну минуту проснулся ребёнок у Жанны на руках, он принялся вытягиваться, изгибаться и пищать, требуя пищи. Жанна пыталась успокоить его тем, что мило покачивалась на одной ноге. Аббат в ужасе хмурился и мотал головой, но Жанна, не признававшая никакого господина в отсутствие Ричарда, не обращала на него внимания. Но вот юный Фульк заревел так, что резко зазвенели тихие стены величавого жилища. Милó принялся молиться. Никто не шелохнулся, кроме Жанны, для которой было совершенно ясно, что ей надо делать.