В дни Каракаллы

плачет? А смерть Фаста для него что гибель мухи.

— Твое воображение не знает границ, — старался замять неприятный разговор Максим.

Но в это время послышался горестный голос императора:

— Пертинакс!

— Я здесь, благочестивый! — бросился к нему сплетник и подобострастно склонился перед августом, сжимая руки якобы от необыкновенного волнения.

— Какое горе посетило нас, Пертинакс!

Император припал к груди лицемерного друга, пряча лицо в складках его тоги, точно искал у него утешения. Пертинакс вызывающе повернул лицо в сторону императорских спутников, и по всему было видно, что он в эту минуту как бы опьянен своей неожиданной удачей. Все смотрели на счастливца с порицанием, и в глазах у многих можно было прочесть нескрываемую зависть.

— Меня утешает только одно соображение, благочестивый, — вкрадчиво сказал Пертинакс, позволив себе даже погладить императору плечо, чем окончательно вывел из себя своих завистников.

— Что тебя утешает? — Каракалла поднял голову, так как знал, что Пертинакс всегда найдет возможность сказать что-нибудь приятное.

— Эта сцена так напоминает погребение Ахиллом Патрокла, что можно теперь ждать нового расцвета республики.

— Почему?

— Я уверен, что мы все увидим вскоре второго Гомера, который воспоет твою славу.

— Ты великий льстец, — усмехнулся Каракалла.

Август оставил Пертинакса и рассеянно оглядел стоявших у костра. Его взгляд случайно упал на Вергилиана. Слова о новом Гомере еще звучали в его ушах. Он улыбнулся поэту и поманил его пальцем. Вергилиан выступил вперед, прижимая руку к сердцу, и все поспешно давали ему дорогу.

— И ты здесь? Рад видеть тебя, — сказал Каракалла, и его рот стал снова брезгливым. — Опиши в звучных стихах смерть любезного моему сердцу Фаста.

Вергилиан склонился в почтительном поклоне.

— Не премину это сделать.

— Да пошлют тебе музы вдохновение, — произнес август и отпустил поэта кивком головы.

Однако приблизился час возжигания погребального костра. Отвернувшись, как это положено по римскому обычаю, и закрыв лицо краем пурпурного плаща, накинутого на плечи, невзирая на жаркое александрийское солнце, император торжественным жестом поднес факел к костру. Благовонные смолы, которыми были политы куски кипарисового дерева, вспыхнули и пахнули на нас жаром почти невидимого при солнечном свете пламени. Где-то там, среди этой погребальной пышности, в море огня, лежал жалкий, разлагающийся труп нового Патрокла.

Я слышал, как Дион Кассий, к которому с такой иронией относился Вергилиан, сказал Марию, все так же надменно держа красивую голову и показывая глазами на Каракаллу:

— И мы еще должны благодарить судьбу, что такое ничтожество управляет судьбами республики!

Марий даже побледнел от страха.

— Что ты говоришь! Его планы обширны и дальновидны. Возьми хотя бы дарование римского гражданства всем провинциям. Или его помыслы об Индии…

— Все это совершается в ходе самой истории. Всякий другой поступил бы так же.

— Не говори, — вмешался в разговор