Смута

И такая купля состоялась. За алтын.

Едва рассвело, как Марина Юрьевна явилась в дом Ждана, где стоял князь Долгорукий, и предъявила ему жирную, длинную, рыже-серую вошь.

– До чего вы довели свою государыню! – кричала она князю в лицо. – Баню! Немедленно прикажите истопить баню!

Спросонок князь оторопел, да и вшей подобных сроду не видывал. Затопили все бани, какие были в селе. Где мытье, там и стирка. Мокрое белье высушить надо. Пришлось остаться еще на одну ночь.

Валавский вернулся в Тушино ни с чем, но Вор, не получая от канцлера вестей, 10 августа отправил за Мариной еще один отряд под командой Зборовского. Зборовский пришел в Тушино позже многих, а потому и спешил заслужить царские милости верной службой. Со своей тысячью и с хоругвью Стадницкого он за два дня проделал путь, на который Валавскому недели не хватило.

16 августа стало днем, какой Марина Юрьевна просила у Бога в молитвах. Они уже покидали Бельский уезд. Дорога шла из лесу, с горы, в зеленые луга. И на этом лугу паслись кони польской конницы.

Долгорукий приказал растянувшемуся поезду поворачивать, но польские гусары в мгновение ока оседлали коней, построились, поскакали, готовые вступить в бой.

Князь Долгорукий приказал драгунам пальнуть и отступил в лес, из леса вышли – пол-отряда как не бывало. Разбежались. Перекрестился князь. Слава богу, не ввязался в драку.

Марина Юрьевна, распустив волосы по плечам, стояла возле кареты, ожидая скачущих к ней всадников.

Их милость пан Юрий Мнишек был далеко от дочери, в голове поезда. Боясь упустить историческую встречу, ясновельможный пан припустил рысью, чтобы, напыжась, быть возле царицы-дочери.

– Вы свободны, императрица! – Александр Зборовский спрыгнул с коня и опустился перед Мариной на колено. Марина Юрьевна царственно улыбнулась и дала рыцарю руку для поцелуя.

Громадный поезд, позабыв о рассохшихся скрипучих колесах, о том, что кони не кормлены, упряжь ненадежна, весело покатил в зеленые луга, но уже не к границе, прочь с Русской земли, а к ее сердцу, к Москве.

Марина Юрьевна пела песенку за песенкой, лицо у нее пылало.

– Боже мой, Барбара! – говорила она Казановской. – Неужели через день, через два он стиснет меня, как удав серну? Неужели я снова задохнусь, умру и воскресну? О целитель моей печали, отчего я не ласточка, я бы уже пала к твоим ногам.

Казановская украдкой отирала краешки глаз: ее милая государыня и впрямь была как ласточка.

На короткой остановке, когда поили лошадей из реки, Марина Юрьевна собирала на лугу цветы.

Пан Кохановский, воин, юный летами, но уже отличившийся в Гузовской битве, в которой он сражался на стороне короля, глядя на императрицу, пылал возмущением:

– Я ехал в Россию постоять за справедливость, но оказался в стане отвратительных лжецов. Ладно бы казаки, которым все равно, кого грабить, но лгут шляхтичи, которые «узнали» в мерзком самозванце истинного Дмитрия. Невыносимо смотреть, как радуется напоказ царица Марина!

– Тебе-то что?! – урезонивал Кохановского седоусый пан Крыж. – Печься о чистоте душ государевых дело Бога. Я пришел сюда получить землю, повезет – так село, а очень повезет – город!

– Но как жить в городе, где все лжецы? Как владеть землей, если она рождает ложь!

– Земля хлеб рожает. Не нравятся русские крестьяне – прогони, привези своих.

– Пан Крыж, я понимаю вас, но поймите и вы меня! Как смеет царица – воплощение польской чести, шляхетской гордости – лицедействовать перед рыцарями?

– Да откуда ей знать, что Дмитрий не Тот?

– Пан Крыж, что я слышу?! Ее величество не ведает, к кому ее величество везут? Но ведь это есть бесстыдство. Бесстыдство войска.

– Кто же осмелится сказать, – усмехнулся пан Крыж. – Ее величество чересчур молода, чтобы жить разумом. Она взбрыкнет, как кобылица, а что нам делать? Убираться домой? Не затем мы здесь, чтобы добавить к нашей нищете нищету!

– Она не знает?! – простонал пан Кохановский, и лицо у него стало серым.

Лошадей напоили, поезд тронулся. Марина Юрьевна, устилая путь к любимому цветами, бросала на дорогу то колокольчик, то ромашку, то львиный зев. Известные песенки кончились, и она пела, что на ум придет:

– По цветам к любимому стремлюсь…

Пан Кохановский слышал счастье в голосе царицы, лицо его из серого стало черным. Вдруг дал он шпоры коню, поравнялся с каретой и, наклонясь, сердито прокричал Марине Юрьевне:

– Вы в радости! Вы поете песенки! Это было бы прилично, когда б нашелся истинный государь. Этот, к которому вы так стремитесь, – не Дмитрий. Иной!

Огромный хорунжий налетел сзади, повалил тяжелым конем легкую лошадку юного воина.

Марина Юрьевна так и не успела ужаснуться услышанному.

– Измена! Ложь! Оскорбили королеву! – слышались крики.

Обидчика поволокли к рощице. Поезд стал. Раздались звонкие удары топоров. Гомон, барабаны, и вдруг – пронзительный вопль вскинул в небо птиц. Клубок лошадей и людей распался, карету дернуло, поезд помчался вскачь, но Марина Юрьевна увидела, что скрывали от ее глаз. Высокий кол, вбитый в землю, а на колу – человек.

– Где Ян Бельчинский?! – кричала на Барбару Марина Юрьевна. – Куда вы его подевали?

Проезжая деревню Верхово, Марина Юрьевна приказала завернуть к избе попросторнее и остановилась.

Часть поезда, не ведая о том, ушла с половиной отряда Зборовского вперед. Спохватились верст через пять. Гусары настегивали коней, торопясь спасти царицу. Но спасти ее не сумела бы и стотысячная армия, а вот единственному человеку это было по силам…

– Где Ян Бельчинский? – уже с яростью спрашивала свое окружение Марина Юрьевна.

– Ваше величество! – обратился к царице Зборовский. – Перед выступлением в Россию я останавливался во Львове у моего родственника, ксендза. Ксендз рассказывал мне о пане Бельчинском, с которым провел несколько часов в беседе.

– Но почему во Львове?! – воскликнула Марина Юрьевна. – Выходит, пан Бельчинский не был у его царского…

Не договорила, опустилась на лавку, положила голову на край стола. Стол был грязен, темен. Марина Юрьевна перехватила брезгливо-испуганный взгляд Зборовского и, не отрывая головы от стола, сказала:

– Они – мои. Русские люди, говорю, – мои. Других у меня нет.

В избу, гремя шпорами, вбежал Юрий Мнишек.

– Марина, почему мы стали? Неужели свобода не вернула тебе твои вольные, твои сияющие крылья?

Не меняя позы, Марина Юрьевна сказала отцу:

– Чего торопишь? Вот положат мою голову, как я ее теперь положила, и – топором…

– Боже мой! Марина!.. Ради бога, оставьте нас наедине. Это от счастья! От кипения чувств.

Марина Юрьевна закрыла глаза, слушала, как охают половицы под ногами ее тучной челяди.

– Марина! – тихо позвал отец. – Марина, я понимаю тебя…

Он поднес руку к голове дочери, но не решился погладить. Сел на лавку.

– Боже мой! Зачем мы здесь? В нищей, в темной, в грязной избе…

– У меня нет другого народа, отец.

– У вас, ваше величество, и этого не будет, если мы тотчас не отправимся к его величеству супругу вашему.

– В могилу, что ли?

– Марина, уймись! Мой долг – печься о счастье моих детей.

– Нет! Это вы уймитесь, отец! – Марина Юрьевна выпрямилась, лицо у нее было белое, лоб в испарине. – Вы только представьте себе эту чудовищную картину. Мы являемся в стан… Вора. Вора, ибо человек, объявивший себя Дмитрием, – обманщик. И вот я, царица, урожденная Мнишек, на глазах многих тысяч людей, на глазах лучших людей Речи Посполитой – Вишневецкого, Сапеги, моего дяди, моего брата, моих фрейлин – обязана в чужом человеке… узнать мужа.