Соль чужбины

Надеюсь, ты понимаешь, этой информацией не исчерпываются повседневные события нашей жизни. Всего не напишешь. И поймешь ли ты мое настроение правильно?..

Беспокоят меня твои мысли и вообще — твое будущее, Ксения. Несказанно взволновали события, тобой описанные. Бедняжка ты моя, бедняжка. Почему меня не было подле? Почему не смог отвести от тебя беду, не уберег, лишь мучился в неведении... Господи/ Пошли нам среди тяжелых и кошмарных дней и светлые праздники. Успокой и утешь... Мой долгий жизненный путь и опыт дают мне право верить во все лучшее, что должно наступить и наступит в твоей многострадальной судьбе. Я же могу лишь денно и нощно молить Бога об этом.

Господи! Что происходит в мире, сотворенном тобой? Со дня его рождения не существовало такого кровавого и бесчеловечного времени, когда сын со штыком шел на отца, а брат — на брата. Эти времена, поверь, еще долго будут эхом отзываться по российским просторам. Много бед наделают, много жизней исковеркают не в одном поколении... Увы, увы... Como parace — быть по сему, как любил говаривать мой друг и вечный противник в спорах профессор Шабеко. Какова его судьба? Где он? Как пережил страшные времена? Думаю, почему-то, обстоятельства сложились так, что и он вынужден был переселиться в чужие земли. Иначе будь он в России! — дал бы знать о себе обязательно. Либо статьей в газете, журнале, либо предпринял бы попытку отыскать меня в Петрограде. Русский интеллигент в высшем разумении этого слова, ценивший свободу личности превыше всего, терпимый к чужим теориям и взглядам, в Крыму — лояльный и к большевикам, куда и зачем кинулся он, поддавшийся чему или кому — не представляю себе и могу лишь строить догадки. Может быть, тебе что-то известно о нашем уважаемом историке? Хотя теперь, когда в мире перемешалось все, как в кипящем котле, человека найти во сто крат труднее, чем иголку в стоге сена.

Продолжаю розыск Виктора и Андрея. Пока мои обращения в Красный Крест и Нансеновскай комитет не дали результата. Но я надеюсь, что живы они оба. Надейся и ты. Бог милостив, а Арина каждый раз ставит в церкви две свечки за здравие твоих братьев...

Обнимаю тебя, родная моя жду писем твоих, как и встречи в Петрограде.

Твой дед».

«Ах, дед, дед! Любимый мой и единственный!

Ведь ты у меня стал большевиком. Я бы сказала даже — большевистским агитатором. Ты пишешь так интересно о вашей жизни, что хочется немедля сесть в поезд и отправиться в Петроград. Но увы!.. Хоть бы одним глазком взглянуть на все, минуток несколько. У нас тоже сейчас стали больше писать о жизни Советской Россия Ты не представляешь, с какой жадностью я впитываю каждое слово, стараюсь, напрягая свой умишко, отличить правду от лжи. Порой это так трудно.

Теперь о себе. Отвечу на твои вопросы. Переехала. Живу в том же доме, в крохотной мансарде на шестом этаже. Подо мной черепичные крыши Парижа — такое ощущение временами, будто я парю над городом, а выше меня лишь Эйфелева башня и белоснежная точно из сказок «Тысячи и одной ночи», церковь и колокольня Сакре-Кер. В ясный предвечерний час, в свободное время (его, увы, так недостает!) вылезаю на крышу, и, привалясь к чугунной решетке, дрожа от страха (боюсь высоты ужасно!) рассматриваю город, угадываю и узнаю любимые места: зеленое море Булонского леса и Большие бульвары, Лувр и Поле-Рояль, пляс д’ Этуаль и пляс Конкорд, Сену с ее мостами, каждый из которых неповторим и чудесен, Нотр-Дам, Пантеон, Сен-Шанель и Марсово поле, «Гранд опера», Биржу, Центральный рынок. Все это живет, дышит, разговаривает друг с другом. Все — словно ожившая карта! Однако пора вернуться на землю, в свой «обезьянник», как я называю мансардочку. Она очень мала и поэтому уютна. В моем распоряжении: стол и две табуретки, умывальник с ведром и кувшином (за водой надо спускаться по винтовой лестнице на этаж, где проживает милейший и добрейший м’сье Пьер Лакотт. Получив воду, я должна выслушать один из его нескончаемых рассказов о франко-прусской войне, в которой он проявлял галльский героизм, уничтожая «проклятых бошей» десятками). А еще есть у меня в хозяйстве раскладная парусиновая кровать, которая до вечера скромно стоит в углу и лишь перед сном моим участвует в «великом переселении вещей».

В первом этаже дома находится бистро с «жестянкой», или «цинком» (так называются стойки), — я вижу там одни и те же лица, в одних и тех же позах. Мне кажется, они стареют на моих глазах. Рядом табачно-булочно-молочно-колбасная лавчонка. И можно выпить чашку кофе. Здесь вполне прилично кормят. И, если попросишь, даже в кредит.

Меня считают вполне своей, это имеет свою прелесть, так что жизнью я довольна. Французы в массе, надо сказать, совершенно не такие, какими я их представляла не только по книгам, но и впервые попав в Париж. Они по-своему консервативны, традиционны, замкнуты по отношению к другим нациям и народам. Никогда не теряют скептицизма и по отношению к себе. Тебе станет это понятно, если приведу пример с Эйфелевой башней, строительство которой, как известно, вызвало чуть ли не революцию в Париже — таково было противодействие масс. Поначалу. Теперь же башня украшает город — это признают все. Французы о себе говорят так: сначала мы обязательно отрицаем все новое, все необычное, негодуем, возмущаемся, боремся против. Потом долго привыкаем, смиряемся, потом начинаем хвалить. Потом гордимся как национальным достоянием и считаем это лучшим в мире и неповторимым...

Я работаю по-прежнему в ателье у Нины Михайловны. Она придумала новое дело — мы стали расписывать (стиль «ля рюс») платки и шелковые абажуры — это нынче модно в Париже, тем более что столица Франции — всяк по-своему — взбудоражена известием о приглашении СССР участвовать в Международной выставке декоративных искусств и художественной промышленности и о том, что большевики это предложение приняли. Наше предприятие процветает, дает доход, который и позволяет мне жить независимо, самостоятельно и по нынешним-то эмигрантским временам, можно даже сказать, зажиточно (стулу по дереву, чтобы не сглазить!).

Генерал Андриевский, слава Богу, нам не очень докучает. Особенно когда трезвый. Об отце — тоже слава Богу! — имею редкие сторонние известия. Он весь в Большой Политике. О поисках Виктора и Андрея (когда я еще жила у него) высказался таким образом: «К моему глубокому сожалению, сыновья мои ни в одном офицерском, ни в монархистском союзе не значатся. О кружках социалистов и эсеров данных не имею». Каков?..

Как я живу, дед? Свободного времени нет, да и устаю от работы. Мои городские маршруты коротки: дом — квартира Андриевских — бистро — дом. А уж если выпадает святое воскресенье (иногда мы втроем работаем и по воскресеньям, если срочный заказ), то я сплю, сплю и еще сплю, а проснувшись, отдыхаю и отдыхаю. Вот что значит капитализм: работай, если хочешь жить, и никаких эмоций, которые отрывают, отвлекают, мешают трудиться.

В подобных условиях, признаюсь тебе честно, мало я занимаюсь поиском братьев, мало. Да и плохо представляю, как это сделать, кроме как на толкучке, в толпе возле собора на рю Дарю. А там такое увидишь, такого наслушаешься! И так все противно, дед. Никчемные люди, сумасшедшие разговоры, идиотские надежды. Прости меня...

А ты пиши мне, пожалуйста, почаще и побольше. Я и не представляю теперь себе своей жизни в Париже без твоих писем.

Любящая тебя Ксения».

(обратно) (обратно)

Глава девятая. «...ВРЕМЯ СОБИРАТЬ КАМНИ»

1

Шла полоса признания Советской России. Газеты печатали фотографии: полпред Лев Борисович Красин в элегантном пальто с маленьким, по моде, черным бархатным воротничком, в цилиндре, черных узких фрачных брюках и остроносых ботинках, в правой руке трость и перчатки. Красин выходит из Елисейского дворца после вручения верительных грамот президенту Франции Думергу; полномочный представитель СССР в Швеции B.C. Довгалевскнй выходит из дворца в Стокгольме после вручения королю верительных грамот; советский государственный флаг с серпом и молотом на крыше Советского посольства на рю Гренель, в центре Парижа. На фронтоне здания полпредства вместо двуглавого орла — серп и молот...