А. Разумовский: Ночной император

— Изволю доложить, ваша светлость: гневается государыня…

— Сказано: счас буду! — И своим: — Ну?..

Тем же чередом дверца закрылась… и той же дорожкой поехал вниз на брюхе очередной пудрильщик…

Крыша у маркиза была ровная, да и шкаф низенький, а графа угораздило головой под потолок при изящном, покатом верхе…

Еще большее — апч-хи, и уж невообразимая мать-перемать…

А на пороге вместо камер-лакея сама разгневанная Елизавет:

— Граф Алексей Григорьевич, вы ругаетесь похлеще моего Лестока! Хоть уроки у вас бери… и что это такое — я сама должна за вами бегать… Эй, где вы?

Граф, ничего не видя от липкой пыли, вместе с дверцей выскочил из шкафа с извинительным поклоном:

— Я здесь, государыня… небольшое приключение случилось.

Дверца грохнулась обочь, граф замахал руками, отряхиваясь, Елизавета сама расчихалась:

— Апч-хи тебя… шалун!

Нет, умела она смеяться. Подперла руками свои крутые бока — ну истинно, как всякая женщина, — и не могла остановиться от удушающих всхлипов:

— Ой, знавала я разные шутки, но чтоб вот так?.. Вы, никак, с мельницы, дорогой граф?

Упоминание мельницы имело все основания: недавно Елизавета передала в его личное владение еще одну дальнюю мызу, с красильным заводом и прекрасной мельницей, которая могла накормить не один Преображенский полк.

— Да уж точно, мукомолы… Запорю, несчастные! — Поскольку слуги вконец растерялись, он самолично пытался отряхнуться, только больше взбивая пудру. — Я весь внимание, ваше величество!

— Вижу, вижу внимание… А ведь я вызывала тебя, граф, по самому наисерьезнейшему делу: мой Герцог захромал…

— Петр Федорович? — От переполоха забыл граф привычку Елизаветы называть лошадей великими именами.

Она присела в кресло, не в силах удержаться от дальнейшего смеха.

— Ах да!.. — опомнился Алексей. — Герцог из петергофской конюшни? Так заменим его Фридрихом, только и делов. Изволите на охоту? Но как же прием сегодняшний?

— Прием! — нахмурилась вечно все забывавшая Елизавет. — А я уж барону Черкасову сказала: никого не принимать. Как же быть?

У Алексея вся злость на слуг своих отпала.

— Где мой управитель? — решительно вскричал он. — Скажите ему, что кнут на сегодня отменяется. Как и все остальное, — уже тихо, пригнувшись к уху Елизаветы, добавил он. — Надо же поучить Фридриха?

— Надо, — и остатки перезабыла Елизавет. — Я пойду в дорожное переоденусь. Не мешает и вам, мой друг.

— Не помешает, — искренне возликовал, расстегивая запудренный камзол.

Слуги, разумеется, не позволили графу утруждать себя. В каких-то полчаса его переодели в более простой, черного сукна кафтан, лишь по обшлагам да по вороту шитый серебряным галуном, а ради парика не стали запихивать в «пудрильный шкаф», по старинке все сделали. Тем более граф тут же приказал:

— Вытащить на двор это безобразие… — Пнул ногой ненавистный шкаф. — Вместо слуг моих верных — его выпороть кнутом, четвертовать — и сжечь, на радость вам. Угости всех, обиженных мной, — кивнул дворецкому. — Да не жадничай, не жадничай.

Он вышел во двор, где уже стоял изготовленный в дорогу шестерик. Час спустя изволила сойти со своего крыльца и Елизавет… в образе рослого шляхетского гусара в красном кунтуше и конфедератке с белым пером. Как ни привык Алексей к ее переодеваниям, но надивиться не мог. Любой мужской костюм как нельзя лучше шел Елизавет, а военный тем более: вынимал ее тело из кружев и фижм, из удушающего роброна и давал ему истинно привольную жизнь. Елизавета видела, как любуются стройностью ее ничем не стесненных ног, гордой посадкой чуть-чуть располневшего от борщей, но все еще прекрасного стана.

— Не прогляди глазыньки, Алешенька, — с довольным видом шепнула ему, проходя к карете и вскакивая на подножку, — следовавший за ней лакей еле успел подсадить.

Он уже в карете заверил:

— Если и прогляжу, беда невелика. И вслепую буду лицезреть…

— Слепая охота? — по-гусарски вытянула она ноги, усаживаясь. — Лучше уж зрячая… Чего стоим?

А они и не стояли. Карета, сопровождаемая всего несколькими преображенцами, уже выворачивала на парадную дорогу, мимо парадного же крыльца. Там было не протолкаться от экипажей — как же, сегодня ожидался большой прием!

Елизавета на минуту задумалась, но тут же по-гусарски беспечно тряхнула белым пером:

— А, подождут!

— Подождут… недельку ведь, не больше? — лукаво уточнил Алексей.

— Шалун! Знаю, скукотища тебе на таких приемах, а мне что делать?

В ответ можно только было взять гусарскую руку и положить себе на колено. Какие разговоры при таком прекрасном настроении?

Карета быстро вынеслась к загородным слободам. А там — дай волю вожжам. Елизавета любила лихую езду, и кучера знали о том. Да, пожалуй, и кони — сами рвались вперед.

Погода стояла великолепная, виды окрестные один другого лучше. Дорогу чистили хорошо, да если по малоснежью — хоть на колесах, хоть на полозе поезжай, одинаково. Единственное, что укоряло глаз, — валявшиеся по обочинам лошади, которые от такой езды попросту падали на колени и во имя лихой наездницы подыхали. Велика ль беда! Ненужные постромки обрубали, солдаты ли, слуги ли оттаскивали полуживую лошадку в придорожную канаву, и дальше только крик:

— Пади!

Бывало, шестерик подлетал к Петергофу о четырех лошадях, бывало и о трех. Но, может, на этот раз обойдется?

III

У Елизаветы были и личные поместья в Малороссии. Не могла же она в одночасье все раздать их даже самым любимым любимцам. Да и потом, Алексей Разумовский унаследовал хутора, поместья и вотчины фельдмаршала Миниха — вовсе не государевы. Петр Первый, отменив гетманство, вроде бы преследовал благую цель: подрубить корни измены, стяжательства и самодурства. Последний гетман Апостол ушел с украинского гетманства еще до своей старости. Теперь правили Украйной семь наместников, три с киевской подачи, три с петербургской да один заглавный. Придя к власти, Елизавета назначила любимца своей шестнадцатилетней молодости Александра Борисовича Бутурлина, человека от природы ленивого да и погрязшего в безобразиях. Какой от него мог быть толк? Чуть лучше оказался быстро сменивший его генерал Бибиков, но на дела он тоже смотрел из-под чужой руки. Если уж заискивал перед Розумихой, то можно представить, в каком искательстве пребывал перед Алексеем Разумовским!

А заповеданный в гетманы Кирилл Разумовский еще только учился ловеласить в Германиях и Франциях…

— Нет, я сама поеду смотреть твою Украйну! — не раз говаривала раздосадованная Елизавет.

— Соберетесь ли когда, ваше императорское величество? — отделывался смешком Алексей.

Нерасторопность государыни — да что там, самая настоящая леность — была притчей во языцех. Разумеется, в глаза ей никто этого не высказывал. В том числе и Алексей, супруг потайной. Был же в голове у него разум, коли и фамилия от такой благости происходила?

Да и как ехать, когда война со Швецией никак не кончалась. Пруссия опять же — города то брали, то сдавали, пойми поди.

Так и протянулось время до лета 1744 года. Но уж дальше годить — не годилось. Душа-то была женская, чуткая. В приливе нежности прекраснодушная Елизавет вновь и вновь повторяла:

— Непременно — едем. Ты, Алешенька, был когда-то моим гоф-интендантом и главным управляющим. Управишься ли сейчас-то?

— Управлюсь, господынюшка. Хочется родину повидать. Соскучился…

— Со мной-то? — душевная нежность могла быстро взорваться бранью — этому ее славно научил лейб-медик Лесток!

Алексей знал, как погасить нараставший гнев. Ничего не говоря — припасть к ручке и посмотреть в воробьиные глазыньки взглядом во всем покорного хохла.

Но за окнами — грохот карет!

— Неужели опять едут? Депутация?

— Да еще какая! Все главнейшие полковники. Сын последнего гетмана полковник Лубенский, Петр Апостол. За родителя его уважают, не за себя же.

— Да ведь, поди, уже приехали? Поди, и у тебя побывали?