А. Разумовский: Ночной император

Алексей не ожидал, что веселое застолье, начатое по такому торжественному случаю, закончится делами малороссийскими. Кто их разберет! Он сказал с осторожностью:

— Плоховато, государыня. Плакальщиков-гонцов бесконечно шлют…

— Вот-вот, опять из Киева депутация. Гетмана просят, да что там — требуют. Как мне быть, друг мой?

Алексей некоторое время молчал.

— Сама знаешь, государыня, никогда я не лез в дела имперские. Политик — не для меня. Но позволь сказать правду.

— Говори, граф, говори. За то и ценю.

— С великого родителя твоего чести и достоинства не убавится, но не прав он был… Ватагой сановников управить Украйну не можно. Один кто-то должен быть. Ведь и России вместо царя хотели навязать верховников — тоже некий Совет, да? Что из того вышло?..

— Вестимо, кто на плахе, кто в ссылке.

— Так что, государыня, и на Украйне под самодержавной рукой должен быть кто-то один…

— Гетман?

— Да не царем же хохла называть!

— Ой шалун! — оживившись, погрозила пальчиком Елизавета. — Не единожды виделся ты мне, граф, в облике малороссийского гетмана… Каково?!

Вот этого Алексей никак предугадать не мог…

— За что немилость, государыня?

— Немилость?.. Да ты ж будешь моим соправителем! Некоронованный царь над целым богатейшим краем!

Не шутила Елизавета. Надо было отвечать.

— Все бы хорошо, господынюшка, да я помру там от тоски.

— Погоди помирать-то, Алексеюшка!

Она впала в долгое молчание. Рука ее с вердикта непроизвольно сместилась на сложенные покорно, крупные, за эти годы выхоленные ладони Алексея.

— Охотников пограбить и без того ограбленных хохлов найдется преизрядно — найдем ли достойного?

Алексей понял, что пора высказать свою тайную думку, как раз и подсказанную земляками.

— А гетман малороссийский подрастает, государыня. Бог даст, не дураком вернется из-за границы.

— Кири-илл?!

— Его смею прочить. От глупых вопросов он давно отучен, а в остальном… истинно в вашей воле пребудет. Да и в моей, если дозволяете.

Елизавета решительно хлопнула в ладоши. В дверь ринулись торчавшие за дверью услужающие. Алексей одним взглядом турнул их обратно. Императрица смеялась так простовато и добродушно, что у графа рот тоже растянуло до ушей.

— Удивил?

— Подивимся потом… надо же надумать! Гетман? Граф? Ай да братья! Ну вас пока ко дну головой…

— В прорубь?

— Если возьмешь и меня с собой, Алексеюшка.

— Не возьму, Елизаветушка. Пожалею, уж прости твоего вечного раба…

— Ну, заладил! Не разругаться бы! Пригласи-ка лучше по сегодняшнему поводу в Гостилицы твои…

— Ваши.

— Наши! Не перебивай. Исправны ли лошади?

Алексей сам выскочил за дверь:

— Коню-юшего!

Фрейлина Авдотья увела государыню одеваться в дорогу — еще был плохой путь, морозило, — а граф Алексей Разумовский, гоняя свою челядь, пожалел, что не изготовить в один момент герба, данного в вердикте: крест-накрест две сабли да ворон конь с золотой гривой на берегу широкой реки. Днепра ли? Десны ли? А может, и Невы?..

На боку ли кареты, парадных ли саней — славно будет смотреться!

Парадные кареты у него по-царски не отапливались, но были обиты медвежьими шкурами — память о лихих охотах. Да и пуховики, одеяла собольи были припасены. Никак нельзя замерзнуть государыне иль жене высокородной?.. Превращения столько раз за один день менялись, что не знаешь и сам, кем окажешься в следующий момент. Сегодня уже побыл и похмельным мужичком, и графом Римским, и гетманом неблагодарным — кто ж теперь?

«А теперь я супруг законный», — стоя у дорожной ступеньки, встретил он радостной думкой сходящую с крыльца Елизаветушку.

Ясно, что одним днем они гостеванье не покончат. За Елизаветой в одном камзоле бежал секретарь Черкасов, и она давала ему последние наставления. Может, на день грядущий, а может, и на всю грядущую неделю…

Часть пятая

Страсти-мордасти

I

В то время как игривая мысль российской императрицы перелетала от «друга нелицемерного» к бегавшему по лесам от Фридриха императору Карлу, она же, эта шаловливая мыслишка, и грозного Фридриха вовлекла в свой женский заговор. Оказывается, у короля прусского был в услужении, на роли командира полка, князь Цербст-Дорнбургский Христиан Август — владетель крошечной землицы, которую с небрежностью могла прикрыть ладошка шаловливой императрицы. А у князя и его жены, герцогини Иоганны Елизаветы, была дочь София Фредерика, которую солдаты запросто звали Фике. Поговаривали, что была она от грешной связи Иоганны и Фридриха, ибо чего не бывает по молодости? Но чего и не наплетут по старости?

Но старость еще никому не грозила; ни воинственному королю, ни прекраснодушной императрице, ни новоявленному Римскому графу, разве что бегавшему по лесам Карлу. Да велика ли печаль? Из Петербурга в Берлин, из Берлина — к кочевавшему со своим полком рогатому князю, а точнее — к интриганке-герцогине, исполнявшей попутно со своими делишками и шпионские замыслы Фридриха, шли такие письма, что в будущем потрясут всю Европу. Разумеется, в великой тайне. Как тайно же постигал в Берлине науки и младший брат Римского графа под личиной Ивана Ивановича Обидовского.

Политик? Игра? О, ещё какая!

Игрушкой в тайном заговоре была Фике, которая до поры до времени ничего об этом не знала.

После скудного ужина — а в доме князя довольствовались лишь картофелем с рыбой — в великом трепете читалось письмо из Петербурга. О нем знал разве что Фридрих да гонец, от него же и посланный. В далекой заснеженной России дела рубили топором, а потому и писали это лезвием прямодушно.

«По именному повелению ее императорского величества, — доносил тайный посол Фридриха и Елизаветы, — я должен передать вашей светлости, что августейшая императрица пожелала, чтобы ваша светлость в сопровождении вашей дочери прибыли бы возможно скорее в Россию, в тот город, где будет находиться императорский двор. Ваша светлость слишком просвещены, чтобы не понять истинного смысла этого нетерпения, с которым ее величество желает скорее увидеть вас здесь, как равно и принцессу, вашу дочь, о которой молва уже сообщила ей много хорошего».

Герцогиня бросилась к распятию, чтобы воздать хвалу Господу, а герцог перестал глодать хвост ненавистной рыбки и по-солдатски взмахнул этим хвостом, как саблей:

— Прекрасно, мы едем!

Но дальше в письме было совсем другое:

«В то же время несравненная монархиня наша указала именно предварить вашу светлость, чтобы герцог, супруг ваш, не приезжал вместе с вами…»

Герцог, вернувшийся к недоглоданному рыбьему хвосту, поперхнулся — ибо за нищенством своим ужинал без вина:

— Доннер веттер! Это почему ж?

Где ему было понять, что он всего лишь бедный солдат, что в Петербург пригласили его дочь — полно, его ли?.. — а поскольку неприлично же четырнадцатилетней девочке ехать одной, соблаговолили взять в провожатые и мать — уж тут-то истинную родительницу.

Герцог мог чертыхаться сколько угодно, но дорожный дормез, к которому были прицеплены и сани, — говорили, в России уже снег, — этот нищенский дормез [10] все же потащился в Потсдам и дальше на Кенигсберг и Ригу. Само собой, в Потсдаме герцогиня попутно поблагодарила Фридриха, и он на прощание прижал ее к своему воинственному сердцу. Денег, правда, на дорогу не дал — для него не было секретом, что российская императрица обо всем сама позаботилась. Хотя и не обычно щедро, скуповато… Но тому были веские объяснения в письме:

«Чтобы ваша светлость не были в затруднении, чтобы вы могли сделать несколько платьев для вас и для вашей дочери и могли, не теряя времени, предпринять это путешествие, честь имею приложить к настоящему письму вексель, по которому ваша светлость получит деньги по предъявлении. Правда, сумма скромна, но надобно сказать, ваша светлость, что это сделано с умыслом, чтобы выдача слишком большой суммы не бросалась в глаза тем, кто следит за нашими действиями».