А. Разумовский: Ночной император

Все исполнено было в лучшем виде. Хоть и безъязыкий, но живой, пошел Грюнштейн служить в Богом забытый Устюг…

V

Такие люди, как Грюнштейн, исчезали бесследно, но как могли исчезнуть братья Бестужевы и сразу трое Лопухиных — отец, сын и раскрасавица Наталья?

По Петербургу разнесся очередной слух об очередном заговоре. Алексей Разумовский не придал этому значения. У него в Аничковом доме привычно коротал вечер полковник Вишневский, ставший генералом. Им было о чем посудачить. Да и две партии нового вина прибыли — из Парижа и Венгрии.

— А скажи-ка, друг мой, — спрашивал Алексей — скажи, не стесняйся, которое винцо лучше?

— Рановато еще судить, Алексей Григорьевич. Вот как по пяти бокалов каждого опорожним…

Опорожнили еще сколько-то, не считая конечно. Но мысль беспокойная давит…

— Однако ж если вино французское, то значит, что Франция хочет поссорить нас с королевой австро-венгерской.

— А если венгерское?

— Значит, ссорят с Францией.

— Ну, а коль наша двойная водочка, отмеченная устами Петра Великого?

— Тогда со всеми-всеми.

— Пожалеть бы государыню… Каково-то ей быть в ссоре с целый миром?

— Верно, за государыню!

— За ее императорское величество!

— Говорят, она сейчас в Петергофе?

— Да уж так, решила отдохнуть от нас, грешных. Нам, кроме вина, подавай и разговоры о разных там заговорах. Пустых, вестимо.

— Ой, не скажи, друг мой! Что-то мне беспокойно…

— Выходит, еще за государыню?

— Выходит, за ее императорское величество?

В это время по заведенному порядку, без доклада, неслышно ступая в мягких бархатных туфлицах, вошел дежуривший всегда за дверями гостиной камер-лакей и начал что-то шептать на ухо графу. Ясно, такая тайна, что и другу Вишневскому знать не полагается. Тот все понял и встал из-за стола.

— Да, да, друг мой. Больше не удерживаю. Но выходи через заднее крыльцо.

Не успел Вишневский выйти, как тот же камер-лакей распахнул парадную дверь — быстро и крепко ступая, вошла Елизавета.

Теперь встал уже сам Разумовский.

— Что, что стряслось, государыня?

— К тебе приехала не государыня — лучше сказать, Елизаветушка. Инкогнито. Нет никого посторонних?

— Был Вишневский, но я догадался и спровадил… Хотя на него-то уж могу положиться.

— Ни на кого нельзя полагаться, Алексеюшка. Ко мне в Петергоф только что прискакали, загнав по дороге двух лошадей, Ушаков и Трубецкой. Открыт наиширокий заговор… Под руководством Ивана да Степана Лопухиных. Самое гадкое, что и братья Бестужевы замешаны…

— Не может быть! — вскричал Алексей, усаживая Елизавету на диван и наливая первого попавшегося вина, поскольку ее всю трясло.

— Я тоже думаю, что не может, — выпив и немного успокоившись, согласилась Елизавета. Но — допросы? Но — дыба? Их уже поднимали не раз. Лопухиных-то. До Бестужевых дело пока не дошло — два моих главных министра! А Лопухины не без греха… И кнут не помогает. Запираются.

Алексей решительно направился к дверям.

— Слуги у меня верные. Но я все-таки самолично проверю все ходы и выходы. Усиленную охрану поставлю. Тебя никто не приметил, господынюшка?

— В таком-то виде?

Алексей только сейчас обратил внимание, что была она в платье своей кружевницы, том самом, голубеньком, и в черной плащевой накидке. Кроме всего повязана черным же платом.

Прежде чем заняться караулами, он осторожно разоблачил ее. Принес и накинул на плечи соболье одеяло и только после того занялся делами.

А дела принимали нешуточный оборот. Только что спровадили из Петербурга Грюнштейна, да и прежняя троица, в ночи подбиравшаяся к спальне императрицы, прекрасно помнилась. Кто-то не уставал мутить воду…

Алексей обошел весь громадный свой Аничков дом, который приличнее было бы называть дворцом. Справив комендантскую службу, поспешил вернуться к Елизавете. И первое, что услышал по возвращении, были слова:

— Ну, я им покажу — заговоры!

Алексей никогда не видел ее батюшку, но по рассказам-то знал: именно таким он и пребывал в великом гневе. Даже страх невольный напал. Она поняла его состояние:

— Что, хороша я по сему часу?

— Гневлива больно, государыня…

— Вот-вот. Но тебе-то, Алексеюшка, нечего бояться моего гнева.

— Знаю и вот что думаю: раз инкогнито, так не лучше ли уехать в Гостилицы? Я там для увеселения гостей пушки поставил, в случае чего, отобьемся.

— Ах, друг нелицемерный! Да пристойно ли императрице-то прятаться?

По его молчанию поняла, что он в прятки играть не желает.

— И потом, надо же это дело довести да конца. Мои прокуроры-дураки, особливо-то Ушаков, таких дров наломают, что подожгут весь Петербург. Найдется у тебя, Алексеюшка, на эту ночь пристанище для бедной господынюшки?

Он встал на колени и плотнее запахнул соболье одеяло. Кажется, Елизавета начала согреваться.

Ночь-то для чего — не для разговоров же горячих…

А утром он ее — лучше сказать, к полудню — самолично отвез в Летний дворец и сдал с рук на руки фрейлине Авдотье Даниловне. Наказав:

— Я буду в соседних покоях. Если что, не мешкая — зови.

Но события развивались своим чередом и не потребовали его вмешательства. Хоть и не слишком умны были Ушаков и Трубецкой, а дело свое заплечное знали. Отца и сына Лопухиных в очередной раз подняли на дыбу, и они повинились: да, ратовали, чтоб снова возвести на престол малолетку Иоанна Антоновича, совокупно с матушкой его Анной Леопольдовной, которая со всем семейством пребывала в далекой Мезени.

Слова крамольные под кнутами кровью записывали.

Иван Лопухин, подполковник, так признавался:

— Государыня ездит в Царское Село и напивается, любит английское пиво и для того берет с собой непотребных людей… ей наследницею и быть было нельзя, потому что она незаконнорожденная. Рижский караул, который у императора Иоанна и у матери его, очень к императору склонен, а нынешней государыне с тремястами канальями ее лейб-кампании что сделать?

Привели к допросу мать Наталью Федоровну Лопухину. Она попыталась все свалить на австрийского посланника маркиза Ботту:

— Слова, что до тех пор не успокоится, пока не поможет принцессе Анне, я от него слышала…

Допросили графиню Анну Гавриловну Бестужеву, жену Михаила Петровича. В крепости призналась:

— Такие разговоры Ботта и при муже моем держал…

Степана Лопухина снова подняли на дыбу — заговоришь!

— Что ее величеством я недоволен и обижен, об этом я с женою своею говаривал и неудовольствие причитал…

Об остальных арестантах и судить нечего — не запирались со страху.

По учиненному розыску Сенат постановил: всех Лопухиных и Анну Бестужеву казнить, колесовать, вырезав языки. Остальным — кому голову отсечь, кому — ссылку…

Алексей Разумовский застал Елизавету на коленях: она молилась. Он со страхом смотрел на коленопреклоненную государыню. Елизавета спиной почувствовала его присутствие и встала:

— Я вымолила у Бога прощение. Он вразумил изменить решение Сената. Только сечь кнутом и, урезав языки, послать в ссылку… Доволен ли ты, мой страж?

Да, он был за Лопухиных, и особенно за Бестужевых. Братья пока не пострадали… на жене Михаила Петровича отыгрались. Разумовский и на этот раз спас Бестужевых, хотя Анну Гавриловну спасти уже не мог. Конечно, он другой милости ожидал…

В назначенный день Елизавета, чтобы не знать ничего о казни, уехала в Петергоф. Алексей же наотрез отказался:

— Посмотрю… Никогда не видел, как у баб рвут языки!

Елизавета вспылила и хлопнула дверью, уезжая.

Алексей от бессилия перед неизбежным засел за свое любимое венгерское.

«Какой заговор? — думал он. — Просто разжиревшие бабы слишком много болтают непотребного, а мужики за них расплачивайся».

Он знал, что хоть в одном, да не прав. Это Наталья-то Лопухина — разжиревшая баба? Первая при дворе красавица! Уже в годах, а всех затмевала, в том числе и Елизавету. А та не любила, чтоб кто-то поперед нее выступал. И чтоб никто не смел раньше ее навязывать новую моду. Прознала Елизавета, что в Париже высокородные дамы на балах выступают с розами в волосах — из пригородных теплиц понавезли роз; она приходит на бал с роскошной алой розой в своих золотистых волосах, и что же?.. Затмевавшая всех и вся Лопухина заявилась точно с такой же розой! Бал начался, но Елизавета, так любившая менуэт, где можно было выступать гордой поступью, на этот день не танцевала. Всякий раз, как она заступала на положенное место, рядом оказывалась Наталья Лопухина! И вроде как ехидный говорок мужчин ей слышался. Нет, две розы — это уж слишком. Даже «друг нелицемерный», послышалось ей, о чем-то шептался с канцлером Бестужевым. Влепив Лопухиной хорошую затрещину, вскричала: