Поручик Бенц

III

Они вышли из клуба и свернули на пустынную улицу, ведущую к нагорной части города. По обеим сторонам тянулись старые, бесформенные, мрачные дома с разбитыми воротами и просторными, заросшими травой дворами, освещенными луной. Было что-то фантастическое в их очертаниях. Казалось, дома лучились собственным светом.

Ротмистр Петрашев и Андерсон остановились перед высокой черной калиткой из кованого железа. До этого опи прошли добрую сотню шагов вдоль такой же ограды, за которой виднелся большой, уходящий в даль сад. Луна выткала серебристую сеть на листьях самшита, ветвях деревьев и на траве вдоль дорожек. За деревьями проступал фасад двухэтажного особняка со сводчатыми окнами и верандой.

Ротмистр Петрашев толкнул калитку, и она сама закрылась за ними, издав протяжный, печальный звук, надолго врезавшийся Бенцу в память. Калитка была одной из достопримечательностей дома, с которой прежде всего знакомился всякий, кто входил в него.

Они пошли по самшитовой аллее к парадному подъезду. Андерсон распахнул дверь. При лунном свете, проникавшем сквозь окна большого холла, Бенц разглядел кактусы в больших горшках, несколько дверей и деревянную лестницу, ведущую на верхний этаж. Андерсон направился к одной из дверей. Бенц пошел за ним на слух, по звуку шагов, а ротмистр Петрашев поднялся вверх по лестнице. Они прошли сквозь несколько непроглядно темных комнат; Бенц уловил в застоявшемся воздухе запах старой мебели.

Комната Гиршфогеля, просторная и высокая, освещалась одной лишь свечой, которая бросала желтоватые отблески на меланхолическое убранство: низкую кровать, ночной столик и гардероб, потемневшие от времени, обветшалые, но еще сохранившие тяжеловесный уют былых времен. Гиршфогель лежал пластом на кровати, даже не сняв сапог. Кто-то заботливо укутал его двумя одеялами. При свете свечи лицо его выглядело еще более болезненным и желтым, чем в офицерской столовой.

– Как вы себя чувствуете? – спросил Бенц.

Гиршфогель выпростал руки из-под одеяла и слабым голосом ответил, что жар спал и что он испытывает большую слабость. Он весь взмок от пота, пот стекал по лбу, волосы слиплись, придавая лицу беспомощный, изможденный вид, как у раненого, забытого на поле боя солдата.

Андерсон снял палаш и бросил его вместе с фуражкой на кресло. Бенц вдруг почувствовал себя своим человеком в новой среде. Пока Андерсон расстегивал воротник мундира, а Гиршфогель усердно отирал пот с лица, он успел составить себе некоторое представление о планировке дома. Андерсон сообщил ему, что дом принадлежит Петрашевым и, конечно, был бы реквизирован, если бы не служил подворьем для видных лиц, которые непрестанно снуют между Софией и ставкой. Во всех окрестных домах были расквартированы солдаты, и соседи даже подавали жалобу.

Андерсон вынул из чемодана Гиршфогеля свежее белье, положил ему на постель и предложил Бенцу выйти на веранду. Гиршфогель переоденется и присоединится к ним.

Темными комнатами они вернулись в холл и по деревянной лестнице поднялись наверх. В коридор луна не проникала, там светился лишь небольшой ночник с синим абажуром. И в свете этой скромной лампочки Бенц увидел наконец первый осязаемый след фрейлейн Петрашевой: широкополую соломенную шляпу на вешалке. В шляпе не было ничего примечательного, и ему показалась необъяснимой до нелепости та поразительная отчетливость, с какой он воспринимал все мельчайшие детали, будто сам воздух в этом доме до предела обострял его чувства. Это относилось и к людям, и к предметам, и к событиям.

Веранда оказалась обширнее, чем выглядела снизу. Накрытый белой скатертью стол, ваза с виноградом, десертные тарелки и несколько плетеных стульев около стола говорили о том, что здесь ждали гостей. Керосиновая лампа под кремовым абажуром, вокруг которого вились насекомые, разливала мягкий свет, придавая веранде необыкновенный уют. Бенц почувствовал словно легкое опьянение.

Андерсон хранил молчание, он посматривал на открытое освещенное окно сбоку от веранды, за ветвями деревьев. Очевидно, это было окно комнаты фрейлейн Петрашевой – Бенц слышал ее голос и торопливые, нервные шаги. Она говорила с братом по-болгарски, но из их разговора, видимо резкого и очень важного, Бенц улавливал лишь отдельные, бессвязные слова. Андерсон же с явной заинтересованностью прислушивался к разговору, как свой человек в доме.

– Они пригласят вас завтра к обеду, – сказал он. – Полагаю, что вы не откажетесь, даже если проявления нашей любезности становятся для вас слишком обременительными. Я не знаю, не подумали ли вы, что мы собираемся попросить вас оказать нам какую-то услугу. В сущности, это именно так. Я чувствую себя обязанным предупредить вас. Вначале, клянусь вам, мы руководствовались лишь чувством самой бескорыстной симпатии. Иначе мы не подумали бы о вас. Скажите мне, пожалуйста: вы достаточно широкий специалист?

– Как то есть? – переспросил Бенц, озадаченный в высшей степени.

Андерсон не ответил.

Внезапно появившийся на веранде Гиршфогель помешал разговору. Вряд ли он успел переодеться, очевидно, он так и не сменил белья. Увидев, как он рухнул на ближайший стул, Бенц понял, что подняться по лестнице стоило Гиршфогелю немалых усилий. И все же он пришел, как бы желая показать, сколь изнурительна малярия. Он обратил свое бескровное лицо к луне, будто зачарованный ее сиянием, и немного погодя спросил Андерсона:

– Почему не вызвали ее?

– Она устала, – объяснил Андерсон.

– Устала? – воскликнул Гиршфогель, внезапно оживившись. – Уверяю вас, она способна болтать всю ночь напролет. Сегодня она сказала мне, что только так можно прогнать мрачные мысли. Я чуть было не возомнил о себе, но вовремя вспомнил, что у нее есть привычка беседовать и с собакой фон Гарцфельда. Ха-ха-ха!

Гиршфогель разразился саркастическим смехом. Андерсон молчал, сдерживая себя, но Бенц, желая продолжить разговор, повысив голос, спросил:

– И она со всеми так беседует?

Гиршфогель перестал смеяться.

– Этого я, разумеется, не знаю, – сказал он. – Но мне кажется, что бульдог и я – единственные существа, которые не обожают ее. Все остальные в той или иной мере поклоняются ей. К несчастью, она не только красива, но и умна…

– А вы равнодушны к этим качествам? – недоверчиво спросил Бенц.

– Напротив, именно ради них я и приехал в этот смешной город. По профессии я художник. Что же касается ума, то он забавляет так же, как и махровая глупость. Ха-ха-ха!

Он громко рассмеялся, однако лицо оставалось неподвижным, лишь зеленые глаза фосфорически засверкали при свете луны.

– Она восхитилась бы, слушая вас, – заметил Бенц.

– Я уже не раз восхищал ее, – самоуверенно заявил Гиршфогель. – Но мне кажется, не лишним будет предупредить вас об ее характере. Каждому мужчине, который оказал ей хоть какую-то услугу или просто развлекает ее, она приклеивает ярлык «друг». Я употребляю это слово в самом почтенном его смысле, конечно, – добавил он с коварным беспристрастием. Против ожидания Гиршфогель, не разразился знакомым хохотом, а, скорчив гримасу, продолжал: – Я не могу себе представить ничего более смешного, чем быть другом такой необыкновенной девицы, то есть терпеливо выслушивать дотошный анализ всего, что она совершила или собирается совершить. Она присваивает вас, как вещь, играет вами, пока ей это не надоест, пока не исчерпает все свои возможности удивлять вас. К тому времени, по правде говоря, и она вам изрядно надоедает. Но жизнь ее на самом деле довольно незаурядна. Он вам расскажет. Ведь он ее лучший «друг»!

Гиршфогель насмешливо кивнул в сторону Андерсона. Тот терпеливо слушал его разглагольствования, затаив в уголках губ насмешливую улыбку.

– Мы и так слишком долго занимаем его сегодня разговорами о фрейлейн Петрашевой, – сказал Андерсон. – Что касается ее жизни, то мне бы хотелось, чтобы наш друг узнал о ней прежде всего от меня. Молва цинично искажает факты.

– Молва забавнее и по-своему достовернее, – сказал Гиршфогель. – Я предпочитаю черпать сведения из молвы. Должен предупредить вас, – обратился он к Бенцу, – не надейтесь, что доберетесь до истины, если будете слушать только его.