Русь залесская

День и ночь в тёмной келье книжника и грамотея летописца отца Власия горит лампада, освещая бледное чело старца, седые космы и взлохмаченную бороду. Лихорадочно поблескивают глаза летописца. Скрипит в его руках перо, и на пергамент ложится слово за словом.

Вот отец Власий на мгновение задумался, перевёл дух и, снова обмакнув перо в глиняную чернильницу, принялся за труд.

«…И с тех времён, от Ярослава Мудрого, пошло неустройство на Русской земле. Разошлись князья по отчинам, друг ко другу котору затаили. И начали княжьи рати пустошить Русь. А были те раздоры злому хану подмога. Полонил хан Батыга Русь и наложил на неё выход великий.

От этого ордынца да княжьих разбоев розно бредут крестьяне в залесскую Русь, под руку князя московского… И доселе та усобица меж князьями, распри. Князь тверской на князя московского, князь рязанский на князя суздальского, всяк великий стол норовит урвать…

И довела княжья котора, что Полоцк да иные города русские и сёла Литва захватила, а с другой стороны Орда Русь грабит. Князья же тверские, корысти ради, руку Литвы держат…»

- Прости мя, Всевышний, коли пишу что не так. Не зрю аз дел мирских, а дохожу до них мыслию.

Он надел клобук, толкнул низкую дверь и, пригнувшись, вышел во двор. От яркого мартовского солнца зажмурился, постоял немного и, заметив у ворот игумена в окружении незнакомых мужиков, незаметно подошёл к ним.

Мужиков привёл один из тех бортников, что снабжали монахов мёдом. Они смиренно молчали, предоставив говорить невысокому мужику, одетому в стоптанные лапти и рваную рубаху.

Отец Власий прислушался.

- Дозволь, отец игумен, поселиться рядом с твоей обителью. Земля тут есть, а мы уж её распашем и хлебушком засеем. Ты только помогай.

Отец игумен повёл хитрым взглядом по мужикам, вкрадчиво спросил:

- Чем вам наша земля приглянулась? Поле невелико, а то один лес. Может, сыскали б где место иное для вырубки?

Мужики в один голос взмолились:

- Помилуй, отче, не осилим вырубить, от ног отбились, с самой Рязанщины идём, ордынцы вконец разорили, и сеять нечего. Поимей жалость.

Сложив руки на животе, игумен блаженно кивал головой, долго молчал, потом сказал:

- Ладно, дети мои, селитесь, да только, чур, с уговором, братия наша тут лес корчевала, а вам теперь надлежит помощь монастырю всякой снедью и овощами оказывать. Да коли бортничать начнёте, то и мёдом не откажите…

«Греха не боится, - подумал отец Власий. - То же окрестные мужики вырубку сотворили».

Низко поклонившись, мужики удалились гурьбой. Только теперь игумен повернулся к летописцу, подозвал:

- Отец Власий, преблагой владыка велел отпустить тебя к нему. Поспешай, митрополит ныне в Москве.

«…И повелел мне преблагой владыка, митрополит Пётр, описать, откуда есть пошла земля Московская, кои князья её укрепили и как стоят они за Русь. Не лёгок сей труд, но во всём уповаю на волю Божию. Не мудрствуя от лукавого, многолетния старания безвестных иноков, кои поведали нам о начале Москвы, пусть рассказывают за меня. Аз же, грешный раб, повествую с их писаний…

…Иде князь Юрий, сын Володимира Мономаха, воевать Новгородскую волость. И взял он град Торжок и всю Мету. А Святославу, князю черниговскому, повелел воевать Смоленскую волость. Пошёл Святослав вверх по Протве и взял он люди голядь и немалый полон.

Юрий же послал к нему со словами: «Приди ко мне, брате, в Москву».

Святослав приехал к нему с сыном Олегом и малой дружиной. Аще ходил с ним Володимир Святославич, князь рязанский.

И встретились они с Юрием на Москве, и был у них пир большой и великая честь князьям…

А в лето 6655 [3]заложил князь Юрий близ того места на устии Неглинны, выше реки Яузы, там, где стояло село боярина Стефана Кучки, сына Иванова, град мал, деревян и нарече его Москва…»

Один за другим откладывает исписанные пергаментные свитки летописец отец Власий. Немало повествований, хранившихся в богатой библиотеке митрополита Петра, перечитал он в поисках необходимых сведений. Описал отец Власий и Батыево нашествие, стеревшее Москву с лица земли, и то, как, «отдохнув» от великого разорения, Москва застроилась, накапливала силы.

И даже набег татарского царевича Дудени не сумел остановить её рост.

На отдельном свитке поведал летописец о княжении на Москве Данила Александровича, сына Александра Невского, с которого начинается история Москвы как самостоятельного княжества…

В писании минула весна, скоро и лету конец. Живёт отец Власий по-прежнему в Москве, на митрополичьем дворе. Мало спит, не ведает покоя. Торопит его митрополит Пётр, спешит, пока жив, увидеть Московскую летопись.

Однажды митрополит, поддерживаемый под руки дюжими монахами, спустился в подклеть, где трудился отец Власий, и, сев на лавку, потребовал себе первый свиток.

Отец Власий смиренно стоял у двери. Бескровные губы митрополита шевелились беззвучно. Но вот он поднял глаза, и гневен был его взор.

- Как смел ты, книжник и грамотей, мыслить, что пошла Москва от смертных людишек Кучковых. Москва, - митрополит пристукнул посохом, - ведёт свои лета от внука Ноя, Мосоха, сына Иафета, коий поселился с женой своей Квой у устья реки Яузы. От сих имён - Мос и Квы - и назван сей град - Москва. О сём и летопись должна повествовать.

Глава 4

После ухода Данилки дед прожил недолго. Похоронили его на погосте за деревней, и снова Гаврила с Василиской вдвоём. Гаврила и другие смерды то в поле, то на охоте, а Василиска дома, на хозяйстве. Так и мелькают день за днём.

Гаврилина деревня принадлежала рязанскому князю. Раз в год, поздней осенью, наезжал княжеский тиун, собирал оброк зерном да мехами, холстом да кожами и отбывал в Рязань.

Приезжал по первой пороше, а тут заявился нежданно-негаданно, ещё обмолотиться не успели, и потребовал оброк непредвиденный. Удивились смерды, зароптали. Княжеский тиун прикрикнул на них, а Гавриле пояснил, что нужно всё это князю Ивану Ярославичу, прикупает он сельцо новое у князя пронского.

Забрал тиун все, что бабы наткали за год, по клетям выгреб до последнего зерна, приговаривая: «Скоро новое будет», - а уезжая, пообещал вернуться к Покрову.

Пригорюнились бабы, а Гаврила сказал мужикам:

- Повадился волк овец таскать, не отстанет, пока всех не перережет. Мыслю я, свет велик, и надобно место сыскать, куда бы не дошёл тиун.

- У княжеского тиуна руки длинные, всё одно сыщет, - возразил молодой худощавый смерд Демьян.

- Не сыщет, в лес уйдём…

Недолго собирался Гаврила. Положил в торбу лепёшек, котелок, сунул за пояс топор, взял в руку рогатину и, поцеловав Василиску, раннею зарею отправился в дорогу.

Минула неделя, другая. Ждёт Василиска отца, выглядывает.

А погода заненастилась. Заволокло небо тучами, моросящий дождь нудно сыплет в затянутое бычьим пузырём оконце. Развезло дорогу.

Глухо шумит лес, обвисли до самой земли тяжёлые еловые лапы, и кап-кап - звонко отстукивает дробь по листьям берёз и осин. Попрятались от ненастья в чащобу звери и птицы, пережидают.

В один из таких дней возвращался в Орду московский баскак, одноглазый Сагир-хан. Чавкает под ногами грязь, лошади забрызгались по самое брюхо, Сагир-хан прикрыл глаз, и не поймёшь - спит он или не спит. Малахай из верблюжьей шерсти промок насквозь, дождь сечёт в неподвижное, словно высеченное из камня, безбородое лицо, стекает по покрытым салом и грязью щекам. Далеко по дороге растянулись конные воины, телеги, груженные поклажей. Много русского добра везёт в Орду Сагир-хан.

Вот он открыл глаз, всмотрелся вдаль. Ничего не видно, кроме моросящей пелены дождя. Сагир-хан буркнул что-то и шумно потянул носом воздух. Теперь он знал точно: неподалёку деревня - пахнет дымом.