Завещание

Письма Степана чем-то напоминали донесения с места событий, может быть, потому, что пестрели важными подробностями: «Бесноватый бомбит нас вторые сутки. Гудит земля. Спасибо ей, матушке родной, — она хорошо укрывает нас», «Бесноватый зажал нас в клещи и молотит и день и ночь», «Опять та же картина: Бесноватый не дает поднять головы…».

Но вот переломился ход войны, и появились в письмах иные подробности: «Бесноватый огрызается, а уж не тот», «Улепетывает Бесноватый», «Бежит Бесноватый, оставляя нам и технику и своих раненых», «Сегодня Бесноватый поднял белый флаг. Допекло!».

Некоторые письма Нестеров комментировал, а иные вызывали в нем запоздалое удивление. «Неужели все это я пережил? Да откуда же у меня взялось столько сил?!» — думал он о себе, как о постороннем.

Общаясь с Лидой, наблюдая за ней, слушая ее суждения, Нестеров постепенно, без спешки, составлял свое мнение и о самой Лиде. «Хорошая женщина, серьезная. И кажется, красивая по-настоящему: какие у нее глаза — серые, даже синеватые, и такие добрые, ласковые», — думал Нестеров.

Встречи Нестерова с Лидой прервались внезапно: в начале зимы поступило указание из облздравотдела, в котором предписывалось направить Лидию Петровну Кольцову в Новосибирск на специализированные курсы усовершенствования врачей сроком на шесть месяцев. Нестеров порадовался за Лиду: ничто другое так не могло помочь ей, как смена обстановки, новые знакомства с людьми.

6

Как только Лида уехала, Нестеров с ее согласия перевез к себе два ящика с бумагами Степана и приступил к их разборке. Пора было начинать поиски следов экспедиции Тульчевского. Степан утверждал, что в его бумагах он найдет некоторые наводящие сведения.

Зима выдалась снежной, ветреной. Бураны намели на улицах Приреченска сугробы чуть не вровень с крышами домов. Березы, черемуховые и рябиновые кусты в палисадниках и в городском парке купались в снегу, как в вешний разлив. Ребятишки, вооруженные лопатами, строили в сугробах бастионы, прорывали потайные ходы, выкладывали из снеговых кирпичей брустверы и вели затяжные бои, временами с криком «Ура! Смерть фашистам!» бросались в лобовые атаки на «противника».

Нестеров выходил на прогулку, с улыбкой наблюдал за этими схватками, думал: «Въелась война в быт, пронизала все поры нашего уклада. И долго еще будет о себе напоминать. И пусть! Чем дольше люди будут помнить о страданиях, причиненных войной, тем яростнее будут бороться против подготовки новых побоищ».

Работа с бумагами Степана требовала большой тщательности, так как все у него было свалено в одну кучу. Приходилось прочитывать каждую запись, брать в руки каждый листок, особо внимательно просматривать карты и чертежи, которых было очень много. Систематизации никакой.

В одной и той же тетради Нестеров встречал записи фольклорных песен времен Гражданской войны и наблюдений за режимом Черной речки, или шли столбцы температурных таблиц с Кедровой горы и тут же описание и зарисовка промоины на полях колхоза «Заветы Ильича». Нестеров по прежнему опыту знал: искомое никогда не попадет в руки сразу, оно будет где-то таиться тут же, ускользать, и только терпение и прилежность приведут исследователя к цели.

День ото дня вчитываясь в бумаги Степана, Нестеров не мог не заметить, какой широтой интересов обладал его друг. В тетрадях, записных книжках и просто на отдельных листках содержались данные по истории края, этнографии, экономике, ботанике, геологии, археологии, зоологии, метеорологии, медицине, ветеринарии, географии.

Вероятно, для специалистов большую ценность представляли тетради, которые Степан назвал: «Приреченские говоры». Это был не просто свод слов и терминов с обозначением фонетических особенностей и с объяснением влияний других языков, находившихся в живом соседстве и общении. Вникая в этот труд Степана, Нестеров убедился, что в языковедении познания друга были просто обширными. Степан легко ссылался на заимствования из эвенкийского, хантыйского, кетского, татарского, шорского, алтайского языков. Значит, и об этих языках он имел широкое понятие.

«И когда он только успел все сделать? Был старше меня на год. Следовательно, ушел на войну тридцати лет от роду… Большого и талантливого ученого отняли у нас проклятые фашисты!» — думал Нестеров.

Всю зиму занимался Нестеров поисками сведений об экспедиции Тульчевского, но пока безрезультатно. Отрывался на короткое время — проведал Меланью Антоновну, ходил в военкомат, на продпункт и за пенсионными деньгами, и один день провел на собрании партактива. Пригласил райком. Велась речь о подготовке к весенне-полевой кампании.

Он так был захвачен своей работой, что и тут, вне дома, продолжал раздумывать: где же искать еще? Первый ящик уже был разобран, и во втором оставалась непросмотренной небольшая связка бумаг. На нее он почему-то совсем не надеялся.

Нестеров зачастил к Меланье Антоновне с одной и той же просьбой: поискать, нет ли в доме других бумаг Степана, не завалялись ли случаем где-нибудь в неожиданном месте?

Однажды Меланья Антоновна подала ему стопку ученических тетрадей, перевязанных шпагатом, которую она нашла в столе у Лиды. Нестеров принял стопку, чувствуя, что пальцы его дрожат, и заспешил домой. Интуитивно он поверил в удачу — и не ошибся. Среди тетрадей с ученическими сочинениями на тему «Наш край», которые, видимо, поэтому Степан и счел возможным объединить и сберечь, лежала точно такая же тетрадка, на обложке которой его рукой было написано: «Экспедиция Тульчевского».

Нестеров присел поближе к окну. Снежная пороша, заполонившая приреченские просторы, пригасила свет дня, обласкавшего с утра землю лучами солнца.

Заныло от худых предчувствий сердце Нестерова: из всей тетради лишь на первых двух страничках записи химическим карандашом. Остальные чистые, как небо! Судя по этому, не сильно много данных было у Степана об экспедиции Тульчевского!

Затаив дыхание, Нестеров принялся читать:

«В 1913 году в наши пределы прибыла экспедиция инженера Тульчевского (по некоторым данным, имя: Стефан). Она была хорошо оснащена, о чем говорит такой факт: инструмент располагался на пяти телегах. В составе экспедиции были два техника (кроме самого инженера), семь рабочих с поисковым опытом.

Телеги и кони как будто были казенными. Частный извоз не располагал телегами и дугами с клеймами железнодорожного ведомства. (Паровоз и сверху знак икс из двух молотков.)

Экспедиция продвинулась к заимке Савкина, тут погрузилась на плот и сплавилась (без коней и телег) к Песчаной Гриве.

Здесь, на берегах реки и несколько глубже в тайгу, а именно у Прорвинского озера, она произвела пробы.

Результаты проб оказались высокими: золотой песок и мелкие самородки. Местность от Прорвинского озера к реке и ниже, до Большой протоки, была нанесена на карты и оконтурена вехами с дощечками “Прииск Тульчевского”. В трех-четырех верстах по Большой протоке было установлено месторождение киновари и также вбито несколько вех с досками: “Рудник Тульчевского”. Месторождение ртути оказалось вполне продуктивным.

Экспедиция проработала до осени и вернулась в город. Все ее пребывание было окутано тайной. Единственный местный человек, взятый в экспедицию, был охотник с заимки Савкина по фамилии Попов (имя не то Федот, не то Федор). Он был проводником. Ему хорошо заплатили и велели молчать.

В 1914 году из Харбина (почему же из Харбина?) в адрес экспедиции Тульчевского был отгружен паровик. Вероятно, с той целью, чтобы качать воду для промывки пород (мое предположение).

С лета 1914 года прииск и, возможно, рудник должны были начать действовать.

Но в связи с войной, призывом самого Тульчевского в армию для выполнения каких-то специальных строительных работ (предположительно от меня: строительство Мурманской железной дороги?) дело было предано забвению.

Ни в годы Первой мировой войны, ни в наступившие советские годы начинание Тульчевского не получило развития. Пригасли даже слухи среди местного населения о приезде экспедиции Тульчевского. Все кануло в безвестность.