Сестра милосердия

Вторую бутылку разливали осторожно: не известно, что там намешано. Оно же наружного применения. От радикулита. Женщины пить отказались. Мужики, будто совершая героический поступок, «опрокинули на лоб». Какую-то минуту прислушивались. Но напряженно застывшие лица одновременно порозовели и расплылись в блаженной улыбке: хор-ро-шо!

— Маленько обожгло! — потыкал себе в живот молодой.

— Шибат, язва! — кивнул дед.

Анна понимала, что никакой язвы у них нет — это любимое слово всех сибиряков. Бабушка, на принесенный Аней паек, ударила себя ладонью по ляжке и воскликнула в восторге: «О, будь ты проклята!» Анна очень удивилась. И только потом поняла, что это была особенная ей похвала и благодарность.

Мужики закусили и опять заговорили о лемехе, отвалах и дышле; и показывали пальцами и ладонью этот самый лемех и зубец. И Анна, не то чтобы любовалась Акимом, но невольно засматривалась. На неторопливые точные движения рук, на миловидное лицо, на волнисто кудрявую голову. Все-таки Александр Васильевич на двадцать лет старше. Да и изувечен, простужен до косточек во льдах студеного Таймыра. Давно уж беззубый. И к тому же в последние полгода как-то очень охладел к «возлюбленной сердца своего». И не Анна — а природа в ней так интересовалась этим милым, свежим, как яблочко, сибирским пареньком. И шаловливо крутилась, порхала ложечка в ее музыкальных пальцах, и уж хотелось сыграть на рояле или хоть спеть, если нет инструмента.

Баба Нюра поставила чай кипятить. Самовар у старичков томпаковый, и кипятили на сосновых шишечках — аромат на всю избу! Будто в лесу, у костерка. Старички, незаметно, будто по делам, удалились в другую комнатку и притихли. Молодые тоже присмирели. Аким наливался свекольным румянцем, рука на столе, забывшись, сминала скатерку в горсти. «Э-э, да тут страсть, — окончательно отрезвела „невеста“. — Митя Карамазов притаился».

— Ты здешний?

Аким чуть дрогнул, очнувшись, длинно посмотрел ей в лицо, наконец, смысл вопроса дошел — замотал головой, и даже взмыкнул, совсем, как бычок. Анна засмеялась. Между ними устанавливалось какое-то тяжелое, вязкое, магнетическое поле. Оба были несвободны в движениях. Сковывало. Они еще не осознавали того, что их тянет друг к другу, что и говорить-то ничего не надо. Старички это поняли и потому устранились.

— Ты учительница? — просипел он, — Или, может, графиня?

Анна смотрела игриво и свысока. Она прекрасно понимала, что ровным счетом ничего из этого не получится. Но он был такой славный. И пахло-то от него зимней свежестью и мазутом. То есть, конечно, в общественном отношении в сравнении с Колчаком — абсолютный нуль. Таракан и моль. Но и моль, оказывается, бывает очень даже славной бабочкой. Особенно когда истомишься бесконечной сибирской зимой по красному лету.

— Так что? Учительница?

— Н-нет, я не учительница.

— Графиня, — упал голосом Аким, — или даже, может, княжна?

— Не любишь княжон?

— Не люблю! — а взгляд пристальный, сосущий. — Княгинь в Екатеринбурге в подвале шпокнули, — и усмехнулся плотоядно, мол, будь моя воля, я бы их всех на одной веревочке удавил. И ноздри трепещут, а глаза, как у кота в темную ночь. — Да вы не бойтеся.

Анна должна бы была оскорбиться, закатить пощечину хаму — но нет.

— А я и не думала бояться! — пошевелилась свободно и гордо. — Было бы кого! — кровь деда — казачьего генерала — частенько давала себя знать.

Аким замолчал, сопел, смотрел, не отрываясь. А Анне не страшно и не весело уж, а как-то вполне безразлично. Повернула кран, налила в стакан чаю, душистого, вишневого — в свете керосиновой лампы. Аким, как бывает мужики во сне, протяжно, деревянным звуком заскрипел зубами. Анна взглянула удивленно: что это с тобой, любезный? Любезный испепелил ее черным огнем плотоядного взгляда.

Да, с таким ухажером наедине оставаться никак нельзя. Корсиканская страсть. То и гляди, что зарежет. Инфернальный попался жених. Разговор не клеился. И атмосфера напряжена. Разного поля ягоды. Или, наоборот, очень похожи? Ведь не графиня же, в конце концов, Анна Тимирева.

Аким, может, и хотел как-то заинтересовать барышню, поговорить по душам — она то не ответит, то ответит невпопад. Кот урчал, чем-то хищно хрустел на зубах. Анна шагнула к нему — быстренько похватал рассыпавшиеся крошки, боясь, как бы квартирантка не отобрала.

— Кот — это символ сладострастия, — искоса взглянула она, — это я тебе как учительница говорю.

И вдруг лампа замигала, замигала, пламя потускнело, вытянулось длинным бордовым языком, затрепетало — и все провалилось в черную ночь! Да что же это? Чертовщина какая-то! Оглушено замерли, ожидая, не загорится ли опять. Старики, как воды в рот набрали. И кот растворился во тьме. Щелкнула половица. Что-то тяжело пошевелилось. Двинулось и опять треснуло. И тут, как дуновение ветра, невесомо приласкалось к ноге — Анна онемела в ужасе, и уж замахнулась на самый решительный удар, и — поняла. Кот! Скользнул своим пушистым боком от шеи до кончика хвоста.

И опять щелчок половицы!

— Баба Нюра, у нас свет погас, — обыденным голосом сказала она. В ответ тишина… Почему-то становилось страшно. Но тут же и мелькнуло: «une vie sans passions ressemble a la mort» (жизнь без страстей подобна смерти). И уж вот оно, дыхание, и где-то рядом невидимо шарит рука.

— Что-то потерял, Аким? Тебе посветить? — в народе принято говорить друг другу «ты», но «ты» Анны Васильевны имело какой-то тоненький оттенок, ставящий железного обрезчика на положение лакея. И это не могло не коробить его. Засопел, как самогонный аппарат. И тут пронзительно, на режущей ноте, заверещало и загремело в темноте — наступил неловко коту на хвост.

Анна хохотала в полный голос.

— А че это у вас темно? — лицемерно удивилась невидимая бабка, и уж гремела спичками в коробке. — Надо зажечь, че же блукать-то?

— Может, не надо? — расхрабрилась «графиня», — посумерничаем. — непроглядная тьма ответила могильной тишиной. — Так-то уютней будет. Не правда ли, Аким?

Тот, может, и хотел что-то ответить, но только закашлялся. И, вторя ему, разразился трескучим, рвущим грудь кашлем, дед.

— Как мило, — все не переставала шутить квартирантка, — чисто в аду. И серой пахнет. Не чувствуете? — от погасшей лампы действительно подносило чадом. Бабка все гремела коробкой, засветить лампу не спешила. Будто выжидала чего.

— Вот только котишке хвост отдавили, — тонко взгрустнула невеста.

Дед откашлялся — и опять тишина. И вдруг диким, животным, кудахтающим хохотом взорвалась старушка.

— Што такое?

— Котишка, — ответила баба Нюра степенно, — шчекочет. — и опять не удержалась от клекотного хохота.

— Зажигайте уж свет! — прогудел хозяин недовольно.

— Счас, счас, — заторопилась старушка, однако спичку зажечь не решалась.

— Да скоро ли вы там?! — уже шарил дед руками по печке, подвигаясь в столовую.

— Зажигаю я!

Треснуло, спичка зашипела и взорвалась пучком света. Про эти спички говорили: три минуты вонь, а потом огонь. Аня ловко сняла стекло, баба Нюра подкрутила, засветила и убавила фитиль. Насадили стекло — и лампа воссияла. И все посветлели лицом на этот свет. Даже дед раздвинул улыбкой рыжий веник бороды. В пузатой бутылке еще плескалось пальца на три «жизни». Дед и потер, было, ладонь о ладонь, но старушка сцапала сулейку и быстренько унесла в заднюю комнату.

— Чай! Чай! Чай пейте! — Зачастила, как швейная машинка, — зима придет — опять засдыхаешь — чем тогда лечить?

Дед, скривив свой волосатый рот, смотрел на Акима. Тот чуть поморщился, мол, хватит, не спорь! Дед вздохнул на всю комнату. Самовар сиял боками, чуть слышно щелкал, остывая. Анна Васильевна принялась разливать. Когда-то она любила это милое занятие. Еще в семье. И, пожалуй, могла бы работать официанткой. В ресторане «Зеленый попугай».

Чай горячий. Пили шумно. Аким хитро посматривал на Аню. Баба Нюра с таким же интересом следила за обоими. Дед загрустил. Кот вылизывался: и здесь, и там, и везде. По печке стремительно пробегали осмелевшие к ночи таракашки. Бабуля воевала с ними: запаривала ботву и ставила на русскую печь — тараканы, обрадовавшись, набивались туда битком — и старушка вероломно выносила таз на мороз.