Сестра милосердия

Боль окончательно отошла, будто окуталась пушистой немотой.

— Подливай, подливай! — подвинула кувшин старушка.

— Шибко-то тоже нельзя. А то будет… Похлебка из пальца! — На это громко, раздольно рассмеялись. Дед даже и до слезы — приятно сознавать себя острым на язык человеком. Просмеялись, затихли. За окном непроглядная ночь. С ветерком. Будто кто шарит по избе то с того и другого угла. На подловке зашуршит, зашуршит — брякнет. И тишина такая, что пошевелиться боязно.

И тут резко, оглушительно застучало в ставень!

— Хозяева! Открой! — окрик грубый, требовательный, властный. За столом так и обмерли, боясь вздохнуть, — откр-рывай!

— Дак че же это? А? — суетливо оглянулась на заробевшего деда старушка, — велят открыть.

Дед одними губами выговорил слово, поднялся, шагнул в черные сенцы. Женщины замерли, не дыша. Шамиль беззвучно взлетел на печь и неподвижно светил оттуда. Стукнула наружная дверь. Забубнили голоса. Кто же мог быть? Слишком много в последнее время свалилось на обывателя Омска. Оно и так-то каторжан не переводилось — а теперь даже жуть брала. Зайдут в избу, заберут, что понравится, да еще велят Бога молить, что добрые попались — в живых оставляют. Редкую ночь не озарит пожар, два, а то и больше того.

Опять забубнили голоса, хлопнули воротца. Идут по двору. Женщины вздохнули и замерли. В сенцах загремели, дверь отворилась — мерцая золотом погон и кокардой, шагнул через порог офицер.

— Извините великодушно, — переполнил избу рокочущим голосом, — испугал, наверное? — как конь топотал по половице подкованными каблуками Удинцов. — Уж третий дом бужу! — гремел он жизнерадостно. — Вы решительно прячетесь, Анна Васильевна! — Ротмистр никогда не пил, сейчас же едва не выплясывал в химической радости. — Собир-райтесь — зовет! — Неопределенно улыбаясь, осмотрел прихожую, служившую старичкам и столовой. Старушка пришла в себя и нашла нужным попенять незваному гостю:

— Уж больно громогласно, — поджала увядшие губы, — можно бы маленько и потише, говорю.

Удинцов взглянул удивленно и ничего не сказал. Анна Васильевна ушла в коморку, чтоб переодеться, привести себя в порядок. Ее трясла лихорадка радости: позвал! Значит, нужна! Значит, возможно сближение! Скользнула в холодное, любимое его, парчовое платье. Не расчесалась, а только похватала горстью пышный свой волос — готово! Облагородилась ароматом духов «коти».

На холодной темной улице ждал автомобиль. Ротмистр открыл дверцу, и Анна села на пружинное сиденье. Машина чихнула, заурчала железным нутром, дернулась, пошла. Волновала одна мысль: о счастье предстоящей встречи. Кажется, все в ней менялось при виде его, дышала-то по-другому. И сердце стучало иначе. И жизнь рядом с ним лучилась счастьем.

— Что там? Что за общество? — прокричала, сидящему впереди Удинцову.

— Не волнуйтесь! Ничего.

От Надеждинской до Батюшкинского особняка рукой подать — если на моторе. Вышли. Бесконечно широкий, черный Иртыш терялся, растворялся в невысоких берегах. Горят звезды. Мерцают. Так же мерцали они и пятьсот лет назад, когда в этой реке тонул Ермак.

— Прошу покорно, — хотел взять под руку — в темноте ошибся, пальцы толкнулись ей в грудь — испуганно отдернул. Только крякнул, не смея извиниться. — Прошу, — отступил, пропуская к особняку. Со столба больно-белым светом ударил по глазам фонарь.

А сердце мрет, и по каждой жилке кровь, как пенное шампанское. Вот сейчас увижу! И прямой стрелочкой подалась к красному крыльцу с портиком. На ступеньке чуть споткнулась. Правой! К счастью! Ротмистр осторожно, вполне жантильно, поддержал под локоток. Не промахнулся.

— Омск дал миру двух святых: вас и Достоевского!

— Что — Достоевский? — встретил Верховный. Странно взъерошен, с лица еще больше почернел. Глаза с недосыпу красные. Спал «меньше Наполеона», три, а то и два часа.

И сердце Анны сжалось от состраданья и любви. И уж тянуло уцепиться за него, держать и не выпускать. Он стоял на месте, но видно, как встрепенулся и готов кинуться навстречу. Соскучился. Героев называют орлами — Колчак, со своими яркими глазами, горбатым носом напоминал эту гордую птицу. Но только раненую. С перебитым крылом. И во взгляде читалось одно определенное чувство: страдание. Он обещал Анне счастье — а дать не смог. Даже не поселил в своем особняке. И, в сущност и, все это время они оставались совершенно чужими.

Прошли в длинный, узкий, с одним окном кабинет. И здесь холодный английский кафель. При его-то хроническом воспалении легких! Изголодавшись друг по другу, так и переплелись пальцами, прилипли ладонью к ладони.

Где-то в глубине особняка, на половине охраны, слышалась балалайка:

— Аня, вам надо бежать, — пропищал Колчак. — Скоро здесь будут они.

Но Анне не было страшно! Она выросла в артистической и казачьей среде — на смерть смотрела без ужаса. Да. Время от времени это бывает. Более того, со всеми. Так стоит ли сокрушаться по этому поводу, с таким трагическим надрывом.

— Я с вами, Александр Васильевич, — успокоила она. И уже обнимала его, как индийское божество Шива: и левой рукой, и правой, и даже коленкой чуть-чуть. Столкнулись носами, будто боясь обжечься, поколдовали друг перед другом и сошлись в поцелуе, и язык Аннушки уже спорил за место. Он не спал больше тридцати часов, но Анна, наверное, смогла бы и из гроба поднять Колчака.

— Как редко мы видимся, — горячо выдохнул ей в ухо.

— Мы не принадлежим себе, — ответила умная Анна.

Борбоська при виде пьющих что-то друг из друга людей насторожился: кусаются? Суетно переступил, щелкая когтями по голубому кафелю, сел на хвост.

В коридоре послышались шаги — и песик имел такт предупредить хозяина голосом.

Вошел адъютант, сказал, что все готово.

— Ордена взяли?

— Да.

И вдруг больно-больно сдавило в груди, качнулась, чтоб схватить, прикипеть, не пускать Колчака! И добрейший, давно привыкший к ней пес, зарычал, дернулся вперед, чтоб защитить любимого хозяина.

— Цыть! — топнул адмирал. Песик виновато, с опущенной головой и хвостом, виляющей походкой вернулся к двери, покрутился и лег. — Блохастый! — мягко упрекнул хозяин, — вот только вы у меня и есть.

ГЛАВА 3

Привычно поворачивала ткань, толкала под лапку. Машина стрекотала, иголка сверкала-торопилась, оставляя ровную стежку. Механически обкусывала нить, меняла шпульку, а мысли порхали вольной пташкой то в благословенном краю юга, то по скверам и паркам Ревеля, Москвы. Вставали лица знакомых, родных… Володя! И тут замирало материнское сердце.

— Больно, Анна Васильевна? — свела сочувственно брови Алиса.

— Ой, нет, как на собаке зажило! — повертела в воздухе пальцами.

Прозвенел звонок на обед. Многие работали не столько из-за зарплаты — а ради обеда! Мастер наладил какую-то связь с рыбной артелью, и на обед подавали роскошную, с толстым слоем жира, стерляжью уху! Такой ухи Анна, кажется, и в самые благополучные годы не пробовала. С картошкой, заправлена крупно нарезанным репчатым луком. Самой рыбы, правда, почти не попадалось. Да ведь в стерляжьей ухе главное — юшка! А еще, нет-нет да и перепадет хрящ! Голова с мозгом. Но всякий раз, как выпадал такой роскошный обед, к животной радости примешивалась горечь: как же там Володя? Большенький уж. Ему питаться надо. Ну да Бог даст, выкрутятся. Это в голодном Петербурге выдавали по карточкам пятьдесят грамм хлеба.

— Что-то случилось? — подала стакан мучного киселя княжна.

Анна такой слизистый кисель и видеть не могла.

На улице что-то переменилось. В первую минуту, ничего не понимая, смотрела на длинные здания лабазов, на купеческие особняки — снег! Редкий. Тихий. Снежинки, порхая, крутились, как живые, замирали, парили на месте, медленно поднимались и вдруг, обгоняя друг дружку, косо летели к земле, беззвучно пропадали в черном зеркале луж.