Сестра милосердия

Аким расплылся в ухмылке.

— Комиссар! — продолжал представление дед, — Послушали бы, как он…

Аким имел силы нахмуриться, толкнул старика коленом.

— Как он говорит иногда! — покрутил дед в воздухе корявыми пальцами. — Заслушаешься!

— Сибирский соловей, — подъелдыкнула старушка. Анна знала, что это за соловей, — ворона! И вспомнилось, что когда-то, в детстве, умела свистать соловьем. От выпитой ли сивухи, от воспоминания ли счастливого детства, подобралась, вытянулась шеей, «щелкнула» раз, другой и засвистала!

— Ой! И так денег ни лешего нету! — замахала на нее старуха руками — все засмеялись и притихли на минутку, будто тоже отлетели душой в счастливые весенние дни. Душа не может долго томиться буднями — праздник ей подавай! С песней и плясом. И много ли выпили? Поллитровку на четверых — а «и руки, и ноги опустились». И крик! И хохот — как в курятнике! И баба Нюра лезет с поцелуем и кричит: «Совет да любовь!»

— Какой «совет», Анна Кузьмовна? У меня ребенку шесть лет!

— Знаю! — раздольно, от пупка, прокричал обрезчик, — усыновлю! И выкормлю! Да ишо и новых настрогаем! — Лицом побледнел, а глаза, как у волка! И видно, вправду, не шуточно ранен нежностью к Анне. А что как судьба? Мало ли бывало. И тот-то, Александр-то Васильевич — тоже слесарному делу учился. На роду написано: за слесаря пойти! — мелькали шальные, забубенные мысли.

Анна думала, что поразила сердце Акима своим не здешним видом, но она ошибалась. Больше всего запал в душу ее веселый, легкий нрав. С такой-то женой — вся жизнь обернется праздником! Да и в работе резва! Тогда палец у нее еще не болел, жалея старичков, таскала кули с телеги к погребице. А внешний вид — это на любителя. «Красу не лизать!» — говорит народная пословица, то есть главное, чтоб была работящей.

Дед со старушкой припомнили свои молодые года — в радость им неожиданное это застолье! Кот тоже вился под ногами, постанывал, выпрашивал, горел сатанински глазами. За столом не до него! Отбрыкнулся ногой один, другой — и поплелся кот на печку, греть старые бока.

— Не-е, погоди, — до поту раскраснелся лицом молодой. — Лемешок, он тоже нужен! Это если ты в одно дышло пашешь — то да! А если у тебя жеребец копытом землю роет, да не один, а пара гнедых! И десятин у тебя — с сотню!

— Да где, у черта в воде, сотня?

— Не скажи! — и видно было, что жених стоит на стороне крупного землевладения. Как и Александр Васильевич, кстати.

— Тут блок нужен! — хозяйски хлопнул в стол.

— А вот Блок! — надоела Тимиревой тема земледелия. — Я его хорошо знаю!

За столом немо воззрились: откуда она знает плужное производство? На слесаря мало похожа.

— Блок, Александр Александрович! Поэт.

— А-а, — отмахнулась бабка. — Пушкин!

Мужики, ничего не понимая, смотрели пытливо, даже пожалуй, враждебно: что за блок «Пушкин»?

Анна Васильевна уж и поняла, что не туда заехала с разговором — но нахлынули воспоминанья! Увидела себя, как в зеркале: в бальном платье, в перчатках до локтей, и на голове — райская птичка с двумя перышками. И Блок! Голубоглазый, в сиянии ореола волос! И уже читала, что знали тогда обе столицы наизусть:

Застолье смотрело на нее, как на шамана, ничего не понимая, со страхом. «Зря так много наливали, — пожалела квартирантку бабуля, — повело как бедную». А Анна летела на волнах ностальгии, заражаясь восторгом поэзии — и голос звонкий, колокольный:

— и здесь голос дрогнул — она поняла, на что намекал ей Александр Александрович! Тогда, на балу! Ну, конечно же, «Прекрасная незнакомка» — это не Менделеева — а она! Анна! И дальше прямо про бабушку из Кисловодска:

— В горле вдруг что-то перекрыло — и оцепенела, не в силах ни вдохнуть, ни выдохнуть.

— Это стихи, — выговорил начитанный дед.

И молчали целую минуту, переваривая и не зная, как относиться к этой странной выходке квартирантки. Анна пришла в себя, и уж неудобно становилось за свою декламацию.

— Старуха, давай! — вдруг решился хозяин. — Давай! — мятежное сердце его разгорелось, требовало продолжения праздника. Он знал, у бабки припрятано лекарство «ото всех болезней» — на спирту.

— Кого «давай»? — приобрела самое простоватое выражение лица.

— Нюр-ра! — раскатил грозно голос старик. — Давай!

Старушка в детском недоумении пожала плечами, светло взглянула на Анну и Акима: чего это втемяшилось деду?

— Нюр-ра! — пристукнул черным, от общения с металлом, кулаком. — А то…

Баба Нюра только капризно передернулась. Молодой молчал, недвижно уставившись взглядом в вазочку с вареньем. Чуть-чуть улыбался.

Анне становилось неловко. Может, теперь, после пережитого воспоминанья прежних дней, особенно дико было сознавать себя в окружении этих персонажей? Это что же с нами вытворяет судьба, как умеет переломить через колено.

— Я прежде не пила самогонки, — выговорила звучным, благородного тембра голосом. И царственно повернула чуть опушенный персиковым пушком подбородок. Да, сегодня она была совсем другой, не похожей на ту расторопную деваху, что таскала через двор на загорбке кули. Все-таки барыня… но как хороша! Никогда в жизни не встречал Аким такой красивой. Вон, оказывается, какими бывают они!

— У тебя ребенок?

— Да, — отозвалась с тем же оттенком высокомерия, — сын.

Аким одеревенел, всего его начинало тихонько трясти. Будто закипал всей кровью — и уж должно было что-то случиться. Он смотрел и не шевелился. Старички робко притихли, чего-то ждали. Посередине стола лампа — чуть шевельнешься — так и метнется громадная, как бурый медведь, тень по стене. И кот светит взглядом. И вздыхают, поскрипывают ставни — ветер поднялся.

— Я видела, как человека убили, — сказала, когда молчать стало невмочь. Бабушка на вздохе прошептала краткую молитву. У молодого на скулах взбугрились желваки. И Анна, будто по газетке прочитала его мысль: возьмем власть — настанет полный порядок! Точно так же думал Александр Васильевич, когда брал власть в свои руки. А ветер крепчает — нет-нет, да и хлопнет ставнем. Каково-то в чистом поле егерям?

Деду свело губы гримасой сожаления — безразлично смотрел в пустой стакан. Оказывается, был любителем, охотником до зелья — а ведь не заметно, что б… Бабушка, желая вывести супруга из тоски, поделилась горьким наблюденьем. Она подторговывала ковыльными кистями, и, если в прежние месяцы брали нарасхват — шел ремонт в конторах — то теперь не нужны стали кисти!

— Сдадут город.

Аким, не видать, чтобы обрадовался. Кто знает, что за завоеватель придет, какие порядки установит? Как отнесется к обывателю. Шибко уж долго терпели они здесь Колчака.

— Давай, старуха! — сказал дед так серьезно и решительно, что та только вздохнула и отправилась в комнату. Там, «в гардеропе», хранилось драгоценное питье. Вернулась, держа в руках, и уже не ругалась, а только продолжила невеселое течение мысли:

— Так выйдешь на базар — и застрелют. И поминай, как Филькой звали.

Мужиков такая перспектива не пугала — залоснились в свете лампы, глаза сузились в черную ниточку с алмазной искрой. Дерябнуть лекарства «ото всех болезней» — и живи себе, да в ус не дуй. Никакой англичанин не страшен!