Арка святой Анны

Но разочарование и скептицизм Алмейды Гарретта не всеобъемлющи. Да, он над многим смеется и в политике и в литературе, ко многим былым иллюзиям, себя не оправдавшим, относится саркастически. Однако есть вещи, в которые он продолжает безусловно верить. Он искренно восхищается неколебимой верой Жертрудиньяс в справедливость, в неизбежное торжество правых и наказание виновных — да не на том, а на этом свете. Он убежденно называет «благородным» гнев народа, вызванный произволом власть имущих, хотя знает, какие эксцессы могут последовать за стихийной вспышкой такого гнева.

Если вернуться к строфе из стихотворения А. С. Грибоедова, которая была предпослана нашей статье, то можно сказать, что для Алмейды Гарретта многое, за что «люди весело шли в бой» в давнем и недавнем прошлом, оказалось обманчиво, но самое важное осталось славно.

И. Тертерян

АРКА СВЯТОЙ АННЫ

Его высокоблагородию полковнику Ж. П. С. Луна, ^{1} командовавшему Академическим корпусом во время осады Порто ^{2} и т. д., и т. д., и т. д.

Мой командир!

Прошу вас вообразить себе, что в сей провинциальной глуши, откуда пишу вам, я, как положено, вытягиваюсь во фрунт и отдаю вам честь, ибо я не забыл еще, как это делается, хотя приказы, поступающие в нынешние дни, велят позабыть все, что связано с нашею службой в ту пору. Бог с ними! Я-то не из числа неблагодарных: да здравствует наш полковник, который всегда обращался с нами так хорошо и который был, есть и пребудет всегда честным солдатом Свободы!

Не унывайте, мой командир! Когда людей достойных забывают повысить в чине, бесчестие достается на долю забывчивых, ибо причина их забывчивости — несправедливость и лицеприятие. Говорят, в Древнем Риме при очередном производстве в чин, когда пост военного министра или еще какой-то, очень важный, занимал некто Калигула, в консулы выбился конь ^{3} вышеназванного министра. Звание консула, сдается мне, ничуть не выше, чем звание бригадного генерала, ну самое большее фельдмаршала, и звездочек на эполетах не больше. Но как бы то ни было — кто остался внакладе в бесстыдной этой каверзе? Тот, кто произвел коня в консулы, дело ясное.

Нынче такие консулы табунами гарцуют по нашей португальской земле, которой вы, ваша милость, и другие храбрецы принесли освобождение, дабы самим вам в удел досталось рабство, а господами стали всякие шалопаи, которые пальцем о палец не ударили, только грабастали сколько могли, покуда другие сражались; так вот, подобным консулам, сколь великими они ни почитались бы — или сами себя ни почитали, — я не хочу и никогда не хотел преподносить ничего из своих сочинений… а ведь согласись я на то, дела мои приняли бы другой оборот.

Посему посвящаю сию книжицу моему командиру и сожалею единственно о том, что она не в состоянии увековечить его имя, дабы напоминать грядущим поколениям о его честности, оставшейся без награды, о его скромной доблести — и дабы навсегда покрыть стыдом пройдох, которые зацапали то, что причиталось нам, и прочее тоже…

Я уже не могу числиться в списках нашей живой силы — но и не мертв покуда: здесь у меня растет некоторое количество кочанов галисийской капусты, и листья оных я пускаю на ежедневную похлебку, которой господь покуда еще поддерживает нас. Когда же и сие подспорье отнимет у нас десятинный сбор… десятинный сбор, и сбор в одну пятую стоимости имущества, арестованного за долги, и сбор на литературную субсидию (о, мой командир, литературная субсидия для этого сброда, ненавистника и гонителя литературы!), и сбор в пользу муниципальной палаты, и на содержание секретаря совета, и подкидышей, и приходского священника, и дорог… терпение! — тогда умру я в своем углу, но у них просить ничего не буду — последую благородному примеру моего командира.

Как уже сказано, я не числюсь более в списках военных — и ни в каком вообще. Я никто, живу себе в этой деревне нашей провинции Миньо, вам известной, и газета сюда попадает разве что чудом. Но местный наш цирюльник большой охотник до новостей, он расправляется и разделывается с ними — и с новостями, и со щетиной посетителей — куда лучше, чем известный вам цирюльник из Порто; так вот, от него я слышу, что компания штафирок, верховодящая в Лиссабоне, утверждает, что они-то и спасли Хартию, ^{4} что они-то и есть поборники Хартии, Хартия то, да Хартия се… Хорошо, что меня там нет, мой командир, услышав эдакое, я бы наверняка погубил себя…

Отставить разговоры, смир-рна! Итак, вот книга, мой командир. Написал я ее, когда служил под вашим командованием и вы столько раз освобождали меня от ружейных экзерсисов и службы при орудии, чтобы я мог почиркать пером. Вы говорили, ваше высокоблагородие, что этот вид службы приносит не меньше пользы. Думаю, вы ошибались по доброте своей. Те, кто никогда не занимались ни этим видом службы, ни другими, либо занимались спустя рукава, либо загребали жар чужими руками, разгуливают в почете и сытости… а я пробавляюсь пустой похлебкой и пустой болтовней!

А вот книгу мою не преподнес бы я ни какому-нибудь графу, ни герцогу, ни государственному секретарю. Да что там! Иные доброхоты добивались, чтобы я вознес мое посвящение гораздо выше… А я и в ус не дую: направо кругом — и шагом марш к моей миске, да здравствует капустная похлебка с салом и святая независимость. Книгу я преподношу вам, мой командир, ибо остаюсь

Товарищем и другом вашей милости,

Слабосильный, но верный солдат отечества

номер семьдесят два.

Глава I. Арка святой

Когда волонтер из Академического корпуса шагает по улице Святой Анны и рука его касается лафета орудия, а глаза устремлены вверх, к окну, откуда улыбается ему конституционная красавица ^{5} в праздничном бело-голубом уборе, в разгоряченном его мозгу мысли о воинских победах перемешиваются с мыслями о победах любовных, он думает о дамах, которым не устоять перед ним, и об отрядах мигелистов, ^{6} которым задаст он жару, а всего более — об историях про все эти победы, которые будет он рассказывать вечером в трапезной монастыря братьев-сверчков, ^{7} ныне превратившейся — о, нечестие! — в место кутежей и разгула щелкоперов-студентов, и ему едва ли приходит на ум, по каким легендарным местам он проходит, мимо каких почтенных памятников истории следует, какою захватывающей романтикой былых времен овеяны эти подмостки, на которые теперь, по прошествии стольких веков, вышел в свою очередь и он, новый лицедей в новой роли, ничуть не менее интересной.

Недостает тебе, и это правда, о благородная и историческая улица Святой Анны, недостает тебе твоей почтенной и благочестивой арки, драгоценного памятника набожности наших предков; она, бесспорно, убавляла достававшееся тебе количество света с небес «материальных», и без того скудное из-за того, что ты столь тесна, но зато сама по себе была источником света духовного, теплившегося в благословенной нише, посвященной преславной святой угоднице, в честь которой ты наименована.

Итак, ты рухнула, о арка святой Анны, разделив удел прочих благородных остатков старины, что рушатся по воле падкой на новшества черни, для которой родословные книги — всего лишь бредни, а почтенные геральдические знаки португальского герба — мертвый и забытый язык, презираемый нами в нашем невежестве, иероглифы фараоновых земель до открытия дамьетской надписи! ^{8} Скудоумные сторонники реформ постановили, что немного больше света и немного меньше нечистот на улице, изначально столь темной и малоопрятной, предпочтительней, чем сохранность этого памятника, во всех отношениях почтенного.