Степь ковыльная

Ворвавшись в станицу и оставив вокруг нее заградительные кордоны, ногаи — их было сотен пять — прежде всего кинулись к центру, к хатам вокруг майдана здесь жили зажиточные казаки, и тут можно было захватить богатую добычу.

Казакам пришлось биться насмерть с врагами в своих куренях. Многие были призваны на военную службу, и в станице остались главным образом старики да молодежь. Сопротивление, было ожесточенным, но разрозненным. К тому же ногаи там, где они встречали отпор, вызывали пожары, бросая стрелы с зажженной паклей на камышовые крыши. Тогда показывались огненные языки, взметало ошалело рыжей гривой пламя, сыпались искры, и задыхающиеся от дыма казаки, выбегая из огня, гибли в неравных схватках.

Только крыша станичной избы была железная. Ногаи несколько раз бросались туда на приступ: они знали, что здесь хранятся казна, порох и пули. Но девять засевших в избе молодых казаков-«сидельцев» во главе с атаманом Сухоруковым не подпускали близко ногаев, открыв сильный оружейный огонь. Неподалеку пылал, как костер, казачий курень, и оттого вокруг избы было светло, и подкрасться к ней незаметно ногаи не могли. Десятка два из них были здесь убиты и ранены. Тогда ногаи, оставив небольшой отряд у станичной избы, рассыпались по станице.

Как только ногаи ворвались в станицу, церковный сторож Пафнутьич, заперев на засов тяжелую дубовую дверь, забил в набат, и с тех пор не умолкал надтреснутый, жалобный, молящий о помощи звук колокола. С ним смешивались вопли женщин, которых степные хищники волокли в ненавистный полон, стоны раненых, гортанные крики ногаев, стук конских копыт, грохот ружейных и пистолетных выстрелов.

Из горевшей хаты вблизи станичного правления выбежали седобородый казак Ковалев Тихон и его два сына-подростка. Они стали пробиваться в сторону правления. Красноватыми молниями в свете пожара сверкали клинки их сабель.

— Глядите, — крикнул Сухорукое «сидельцам», — бьется Тихон по-богатырски! Да и сыновья под стать ему. Неужто ж оставим их на погибель?

Сухоруков, отодвинув тяжелый железный засов и приказав трем «сидельцам» оставаться в избе, выскочил с шестью остальными навстречу Ковалевым. Выстрелами и саблями «сидельцы» проложили дорогу к смельчакам и вместе с ними, под прикрытием огня оставшихся в избе казаков, возвратились в нее.

Пять часов длился набег ногаев на станицу. Много бед они причинили. Одних только убитых или сожженных вместе с хатами станичников было сорок пять. Погибло немало детей. Восемнадцать женщин ногаи захватили в плен. Угнан был почти весь станичный табун, начисто ограблены многие казачьи семьи.

Семья Хохлачевых уцелела: на окраине станицы ногаи не задерживались. Им было известно, что нескольким казакам удалось прорваться и умчаться в соседнюю станицу с просьбой оказать помощь «с великим поспешением».

Брезжил тусклый рассвет, когда Павел со своими спутниками прискакал к усадьбе Крутькова. Смертельная тоска стиснула сердце Павла: вместо большой, выбеленной в темно-голубой цвет хаты Крутьковых он увидел груду дымящихся развалин. Около них жалобно выл, подняв вверх голову, огромный пес Рыжий.

Соскочив с коня, Павел подошел к развалинам, вглядываясь в них пристальным взором. Глаза его покраснели от дыма и набежавших слез. Вот обгорелые черепки разбитой посуды… Вот покрытая копотью серебряная чарка Тихона Карповича. «Нет, разве найдешь человеческие кости в этой груде? Видно, и похоронить их достойно не удастся. Да, Девлет-Гашун свел-таки свои счеты…»

Ярый гнев охватил Павла. «Надо отомстить ногаям, кинуться вслед за ними! Буду бить их, пока и сам не погибну в смертельной схватке!»

Павел хотел было вскочить на коня, когда кто-то дернул его за рукав чекменя и он услышал хриплый тихий зов:

— Бачка-хозаын, не спеши!

Павел порывисто обернулся: перед ним стоял сгорбленный, худой, в покрытой пылью и грязью одежде старый турок Мустафа, слуга Крутьковых.

— Бяда, бяда, хозаын, солучилси, — бормотал он. — Все злой ногай пожег… Сам Девлет-Гашун сюда прилетел на крыльях мщения… Я спряталь себя в саду, засыпаль сверху листьями… Уцелель, слава аллаху!

— А Таня, а Тихон Карпович? — крикнул, не помня себя, Павел и сильно сжал плечо Мустафы.

Старику стало очень больно, когда-то он был ранен в это плечо, но морщинистое лицо его улыбалось.

— Ой, не тряси так, хозаын!.. Ты разве не зналь? Уехала оба вчера спешно в Черкасск… Меланий Карповна вызвала, приболела она…

IV. В атаманском доме

В это хмурое, дождливое утро Алексей Иванович Иловайский был не в духе. Все как-то не ладилось, кругом заботы да хлопоты. А наиглавное вот что: уже с месяц как занемогла тяжко жена — Елизавета Михайловна, а сейчас ей совсем худо стало. Правда, никогда он по-настоящему не любил ее. Женился по воле своих родителей, когда ему было двадцать лет. Но вот уже около трех десятилетий прожили они вместе. Докучала она ему нередко своей ревностью нестерпимой, так ведь, признаться, и было за что… Все ж верная подруга жизни…

Надобно было бы пойти к ней сейчас, узнать, как ночь провела, но столько дел накопилось — и мелких, и крупных. «Ну, мелкие пусть подождут. Впрочем, надо взглянуть хотя на заголовки…» Он рассеянно пересмотрел названия дел войскового правления. Царского суда на Дону еще не было, и войсковое правление ведало не только делами «до войсковых интересов касающимися», но и частными — уголовными и гражданскими.

Заглавия дел малозначащих были такие: «О нанесения кулаками сильного буйства по лицу подъесаулом Петром Щербининым повытчику уголовного присутствия войскового Войска Донского правления Клавдию Изотикову», «О чародеяниях и волшебствовании крещеной из татарок Феоктисии Габибуллиной», «О несостоявшемся умысле казака Ефима Харченкова зарезать столовым ножом свою тещу Пелагею Прохорову», «О зачислении в казачье сословие мальчика Василия, неправомерно окрещенного священником Амфилохием Колпаковым под видом женского пола с наименованием Еленой…»

Алексей Иванович досадливо поморщился: «И таким вздором отнимают время у меня!» Он выделил из стопки одно дело: «О сомнительном причинении смерти Федором Калнибедовым господину войсковому старшине Николаю Жеребкову». Подумалось: «Неспокойно и в станицах среди голытьбы, ох, неспокойно! Отовсюду о них донесения поступают. Тлеет еще огонь своеволий мятежных… К примеру, поступил рапорт от атамана станицы Есауловской о том, что казачья голытьба надежды злодейские возлагает на пресловутого Иванова Дементия».

Алексей Иванович отпер особым, замысловатым ключом ящик с наиглавнейшими секретными бумагами, достал письмо светлейшего князя Потемкина от июня двадцать второго тысяча семьсот семьдесят пятого года:

«Вследствие высочайшего его императорского величества указа отправляю при сем Донского войска казака Дементия Иванова с тем, как он во время турецкой войны служил добропорядочно и как со злодеем Пугачевым, который был ему родным братом, ни малейшего в злодействах его участия не имел, то определено его как самому именоваться, так и всем протчим именовать его Дементием Ивановым, скаредным же именем его Пугачевским никому его не называть и как беспорочного человека в особом призрении иметь». Внизу размашистая подпись: «Григорий Потемкин».

А в отдельном секретном письме на имя Иловайского Потемкин добавлял:

«Сего Дементия Иванова, находившегося в действовавшей против турок армии во время мятежа пугачевского, держать надлежит на полной свободе, но под сугубо тайным строжайшим надзором. Полагаю, не в крепости ли святого Димитрия Ростовского, дабы никоего соприкасательства со станичным населением не имел, а впротчом сие на ваше благоусмотрение предоставляю».

«Ну что ж, с того письма семь лет уже минуло, и все ж доныне не раскрыто, кто сей Дементий Иванов, таит ли он в себе умыслы преступные. Все это время Дементий в крепости Димитрия обретается, старшим вахтером на продовольственном складе состоит, ни в какой дурости не замечен, семьей обзавелся, домик себе на окраине построил… А все же комендант крепости генерал-майор Верзилин не доверяет ему, намедни сказывал: „На сего отпрыска пугачевской фамилии вполне положиться никак нельзя. Кто знает, что у него на уме? Вечно угрюм, молчалив, каждое слово у него, точно клещами, вытягивать приходится. Не раз пробовали подпоить — неудача, отделывается незначащими словами, а что у него в мыслях, ведомо лишь подушке его, когда спит он“.»