Степь ковыльная

III. Набег ногаев

В канун ногайского набега в станичной избе, по вызову вернувшегося из Черкасска станичного атамана, собрались старики.

Важно посматривая на станичников, атаман сообщил им великую новость:

— Радуйтесь, старики, и всем поведайте в станице: пусть отныне все спят спокойно — набегов ногайских на нас белее николи не будет. Навсегда конец им кладется. В Черкасск-город и в соседние с ним станицы Войска Донского царские полки прибывают — гренадерские да мушкетерские, гусарские да драгунские, конная и пешая артиллерия. Войска те в поход на Кубань двинутся на замирение ногаев, чтобы на веки веков зареклись они набеги на края наши отчьи-дедичьи делать.

Казаки заулыбались, взволнованно переговаривались. Выждав немного, атаман продолжал:

— Как вам ведомо, шесть полков старый Дон Иванович уже послал на линию Кубанскую, а ныне еще десять будет послано. Ногаи про тот поход уже прознали, и многие улусы ихние откочевали за Кубань, собираются вместе, чтоб отпор дать. Да только где им обороняться против силы грозной?

Степенные казаки точно помолодели, у многих явилась мысль: «А не тряхнуть ли мне стариной? Не вздеть ли вновь ногу в стремя? Ведь на коне нам, казакам, ладнее сидеть, чем на скамье».

Живой, бойкий старик Хохлачев с белыми пушистыми усами, — свисавшими полудугами книзу, по-запорожски, даже вскочил со скамьи. Нарушив чинный обычай, он перебил атамана и взволнованно спросил:

— А кто же, Демид Прокофьевич, командовать будет тем войском? Наш ли, донских кровей, войсковой атаман Алексей Иванович Иловайский или царский генерал? Ведь наших-то шестнадцать полков на ногаев пойдут, говоришь ты, сила немалая! В обиду будет, ежели не наш атаман все те силы возглавит.

Атаман усмехнулся в бороду и медленно продолжал:

— А командовать всем оным войском приказ даден государыней — матушкой царскому генералу… — атаман приостановился, кашлянул, будто в горле у него запершило.

— Да не томи ты наши души! — вскочил опять Хохлачев, приплясывая от волнения на месте и размахивая руками. — Да что ты слово по слову точно на лопате подаешь? Тянешь, как дьякон, многолетие возглашая. Кого, кого, говори, назначили?!

Сухоруков невозмутимо продолжал:

— …генералу Александру Васильевичу Суворову.

Все повставали со скамей, радостно загомонили:

— В добрый час!

— Достойный! Дюже достойный! — крикнул фальцетом Хохлачев. — В Семилетнюю вместе с ним я воевал! Он в последний год той войны легким корпусом командовал семью казачьими и тремя гусарскими полками, в авангарде всей армии шел.

— Лихой командир! — восторженно подхватил станичный есаул Кораблев, обычно очень спокойный, невозмутимый. — Я у него в отряде служил. Смелый и знающий дело военное… Глаз у него наметливый, вострый. Не иначе как его прадеды донскими казаками были.

— А я с ним у Козлуджи был! — воскликнул казначей Оружейников, старик с веселыми глазами. — Всех-то войск у Суворова было восемь тысяч, а турок впятеро больше. Ух, и накрошили же мы тогда их в конной атаке!.. Он нас, казаков, дюже уважает… И конь под ним завсегда донской… И вестовой у него, опять же, донской казак — Егор Селезнев.

Атаман постучал булавой о стол и, когда все затихли, сказал, довольно улыбаясь:

— Ну будя, будя, старики. Ишь, как разбушевались, словно в атаке… Уж если вы сами генерала Суворова одобряете — стало быть, выбор правильный сделан… Давайте расходиться, уже темнеет, дома жинки ждут вечерять.

Хохлачев и Кораблев, соседи по хатам, издавна дружили меж собой. Как только кончилось совещание в станичной избе, они направились домой вместе. По дороге Хохлачев продолжал рассказывать о Суворове:

— … Служил я тогда в полку войскового старшины Луковкина, а Суворов в те поры в чине подполковника был и шел с нами завсегда впереди всей армии. Раз как-то у города Швейдница послали в разведку шестьдесят донцов — и Суворов с нами отправился. Наткнулись мы на эскадрон черных гусар. Стояли они на высоком холме. А Александр Васильевич усмехнулся этак задорно — и нам: «Ну что, донцы-молодцы, ударим на них или назад повернем? Сами видите, их почти вдвое больше, да и позицию сильную занимают». Ну, мы, конечно, все, как один: «Веди нас!» И что ж ты думаешь? Дважды в атаку ходили, и дважды нас отбивали ружейным огнем. И только в третий раз дорвались мы до них, взяли в пики. Мало кто из тех гусар уцелел…

Когда проходили мимо хаты попа Стефана, Кораблев сказал с досадой Хохлачеву:

— Знаешь что, кум, надо нам на станичном правлении всерьез потолковать о попе нашем, пора дать ему острастку. Уж больно жаден, вымогает от станичников непомерную плату за обряды церковные. Ежели, к примеру, принесут младенца крестить, три гривны требует. А дашь меньше, так он окрестит все ж, да только беды потом зачастую не оберешься. И ведь не подкопаешься к нему-по церковным правилам все делает! Ну, вот, скажем, в этом году апреля семнадцатого принес ему новорожденного Корольков Панфил — сам знаешь, казак бедный — и сказал, что у него в кошельке лишь пятиалтынный есть. Поп взял ту монету, сунул в карман свой бездонный и нарек младенца по имени святого, что на тот день пришелся, — Хусдозат. А мальчонка другого казака, Вишина Алексея, тоже гольтепа, назвал Павсикакием: на тот день в аккурат празднование этого святого угодило. Ну, посуди сам, кум, — возмущался Кораблев, — ведь прям-таки издевку чинит он над голью станичной. Каково же отцу-матери кликать тех детей ласково? Задик — одного, а другого: — Какик, что ли? Тьфу, срамота одна! А как подрастут они, сколько надсмешек им по всей станице придется выслушать? Вот и выходит так: поп, чтоб младенцу имя наречь, за перо берется, а у казака борода от страха трясется.

Но Хохлачеву не хотелось ссориться с попом: он собирался просить попа Стефана, чтобы тот обучил грамоте его дочь Настеньку. Поэтому он обнял друга за плечи и сказал ласково:

— Заходи-ка ко мне в гости. Угощу наливкой вишневой, отменнейшей. Жинка моя готовит ее по-особливому, как никто в станице. Ну, идем, идем, от наливки лишь польза одна, а вот от меда и вина болит голова — так учил меня еще дед мой.

Но не успели друзья войти в хату Хохлачена, стоявшую почти на окраине станицы, как где-то вблизи в ночной темноте послышался полный смертельного испуга вопль женщины:

— У-би-ва-ют! По-моги-и…

Почти тотчас же раскатисто грохнул пистолетный выстрел, а велел за ним раздался дикий, леденящий душу вой:

— Алла-а-а!.. Алла-а!..

Едва только Хохлачев и Кораблев выхватили из ножен сабли, как из-за угла вылетели на широкую станичную улицу всадники на низкорослых конях с развевающимися длинными гривами.

Сердце Хохлачева дрогнуло, но он сказал спокойно, будто речь шла о чем-то обыденном:

— Не устоим, кум. Скорей в хату!

Они вбежали в хату Хохлачева, открыли оконца. У одного стал с ружьем Хохлачев, а у другого — Кораблев с пистолетом.

Кораблев жил одиноко — два его сына находились в полках на Кубани, и у станичного казначея была жена Пелагея Ивановна, моложе его лет на десять, и дочь-подросток Настенька.

— Не боязно? — спросил женщин Хохлачев.

— Боязно, папаня, — ответила прерывающимся голосом кареглазая Настенька: — Да что поделаешь?

Полная, с широкими черными, почти сросшимися на переносице бровями, Пелагея Ивановна промолчала. Она деловито открыла, взявшись за железное кольцо, лаз в полу и снесла по лесенке в погреб два ведра воды, потом стала переносить туда же наиболее ценные вещи.

«Ну и башковитая ж у меня жинка! — подумал удовлетворенно старый казначей. — Ежели вражьи дети хату подпалят, перебудем внизу, водою облившись… Правда, трудно отсидеться, ну, да авось подмога подоспеет».

И снова наступила тишина, лишь высокие тополя под окнами тихо шуршали листвой, словно часовые, охраняющие покой семьи.

Станичники были застигнуты врасплох: ногаи сделали набег степью, а не со стороны Татарского шляха, как в прошлые годы, когда их натиск был отражен с большими для них потерями.