Цитадель

Разумеется, я поспешил обратиться в капитул ордена с просьбой о зачислении меня в престижные ряды воителей за веру. Я и происхождением своим, и всем прочим вполне мог претендовать на честь быть принятым. Мне отказали, но предложили, сообразно с существующими правилами, выдержать годичное послушание. Мне надлежало немедленно удалиться из столицы в место, по возможности пустынное, и там предаваться очищению помыслов с помощью молитвы и поста. А также совершенствованию воинских навыков… Поначалу и тут сыграла роль моя молодость, я хотел обидеться и обратиться к иоаннитам, ибо те предлагали мне свой плащ сразу, но, подумав, решил не спешить. Во-первых, меня ничуть не привлекала роль больничного сидельца. Я рассчитывал наносить раны (врагам), а не врачевать их, а во-вторых, я узнал, что испытательный срок у храмовников вещь обычная, и ничуть не унизительная даже для самых родовитых претендентов, и избавлены от нее разве только особы королевской крови. И вот я здесь.

Была, кстати, и еще одна причина, по которой мне все равно пришлось бы ждать вступления в орден — денежный взнос. С собою я взял денег не слишком много, мне пришлось посылать за ними за море, домой. С их получением тоже произошла заминка, мои лангедокские родственники соглашались мне выслать нужную сумму только в обмен на мои тамошние владения. Переписка заняла немало времени. Лишь в ближайший месяц я жду поступления необходимых мне денег.

Отец Марк слушал юношу с самым безучастным видом, но внутри у него все пело от радости. Шесть недель ушло на то, чтобы приручить капризного юношу. Несмотря на пожелание умирающего отца Мельхиседека, он не слишком тянулся к новому духовнику. Визиты его были крайне редки, а исповедь представляла собой набор общих слов. Отец Марк, боясь спугнуть юношу, не торопил его, не старался прямолинейными ударами расколоть щит недоверия, который тот счел нужным поднять между ними. Время уходило, но ключ к рыцарскому сердцу так и не удавалось подобрать, хотя было видно, что на сердце этом лежит камень, и шевалье хотел бы спихнуть его оттуда, то есть поделиться своими тайными сомнениями.

Зима кончилась, раскисла земля, воздух все более терял хрустальную зимнюю прозрачность и становился как бы одухотвореннее. Оживились воды в ручьях, и в лесах все чаще стало разноситься птичье пение. Вот-вот должны были лопнуть первые почки и поразить мир возобновленной зеленью.

Стало заметно, что юноша не просто томится под грузом невысказанного, а просто уже изнывает от желания исповедаться. Нужен маленький толчок, чтобы рухнула плотина подозрительности.

И однажды отец Марк придумал.

Обычно, он поджидал появление де Труа сидя дома, возясь по хозяйству, или прибирая в церкви. Отказавшись от прислуги, он должен был все это делать сам. Прихожан к этому времени он всех распугал своим звериным видом и, таким образом, никто не тревожил его выжидательного одиночества.

При появлении духовного своего сына, отец Марк оставлял мирские свои заботы и они приступали к дежурной своей беседе, равно чувствуя ее неполноценность. Отец Марк догадался однажды, отчего шевалье де Труа так скован — он не видит в нем священника. Так женщине трудно раздеться перед незнакомым мужчиною до тех пор, пока ей не скажут, что это врач.

В тот день он высмотрел конную фигуру загодя, еще с колокольни. Быстро облачился в уже приготовленные одежды — альбу, льняное одеяние до щиколоток с узкими рукавами, прихваченное на боках поясом и гумерал, называемый также амикт, четырехугольный полотняный платок, на двух углах которого имеются специальные шнурки — это первое литургическое покрывало, одеваемое под альбу, — затем последовала очень длинная и узкая епитрахиль, шитая отцом Мельхиседеком под свою фигуру. Затем последовал паллиум — круглая часть ризы, которая закрывает плечи и спину. Спереди и сзади с нее свисали длинные ленты и, наконец, сама риза, облачение, одеваемое поверх альбы. На голову отец Марк одел пилеолус черного цвета.

Все это отец Марк отыскал в сундуке бывшего настоятеля. Почему грабители пощадили эту часть церковного имущества? Уж больно затрапезным и нищим видимо показалось оно им.

Когда де Труа приблизился к храму, то увидел необычную картину: горят внутри свечи и в пустой церкви служит одинокий человек в небогатом, но полном облачении.

Рыцарь вошел внутрь, встал на железные колени и безропотно отстоял всю службу, испытывая и радость, и умиление, и душевный подъем. Доверие, непонятное доверие к этому странному человеку с мозаичным лицом, вдруг возникло в нем. Если он способен на тихий укромный подвиг несуетного служения, то верно по силам ему и открытое противостояние силам зла, о чем, собственно, и свидетельствуют шрамы на его коже. Как же он сразу не разглядел тех алмазов, что цветут в душе этого человека, как мог он так долго лелеять глупое недоверие?!

Говоря короче, сразу вслед за этой службой и состоялась исповедь.

— Отчего вы хотя бы не сократили чина, отец Марк, ведь никого из прихожан не было в церкви.

— Главное наше служение не людям, главное наше служение господу, — скромно ответствовал священник, чем окончательно сразил своего одинокого прихожанина.

Они сели на ствол поваленного дерева. Пригревало солнце, щебетали пичуги. Божий мир был так прекрасен, что готовы были исторгнуться из глаз слезы благодарности. Отец Марк положил свою руку на колено шевалье, юноша с непривычки вздрогнул при виде этой обезьяньей лапы, но это была последняя судорога недоверия. С этого момента уродство его нового духовного отца казалось де Труа лишним доказательством его святости…

Начало его исповеди в начале главы. Вот что он рассказал далее:

— Я провел в этом городке четыре месяца, поселился скромно, почти укромно. Мое одинокое послушничество проходило тихо. Душа моя очищалась, очищались мои помыслы, как вдруг… я увидел ее совершенно случайно, когда ветром внезапно откинуло занавесь портшеза, который проносили мимо меня ее слуга. Если я имел хотя бы малейший навык к сочинительству, я составил бы такую канцону, что черная зависть поразила бы всех прочих трубадуров. От Тулузы до Эдессы. Так сильны и непосредственны были мои чувства. Это лицо… эти… короче говоря, я не мог не последовать за ней и выяснил в тот же день, что у видения есть имя, ее зовут Розамунда, что она единственная дочь барона де Лош, весьма состоятельного человека. Он был славен в Депреме тем, что завел в своем доме какие-то совсем уж невыносимые строгости. Розамунда могла покинуть ограду усадьбы только для того, чтобы посетить церковь.