О, юность моя!

— Вылазка! — пронесся вдруг приказ по катакомбам.

Леська и Голомб понеслись к своим отрядам. Катя побежала за Голомбом.

— Мандраж! — крикнул Майор и кинулся в атаку.

Утро было туманным. Передовые вылезли из нор не­замеченными и всей линией рванули гранатами колю­чую проволоку. Путь сразу же открылся. Партизаны ки­нулись вперед. Из клочьев утреннего тумана стало отче­каниваться орудие: оно стояло против главного входа и уже готовилось бить прямой наводкой. Партизаны мгно­венно перестреляли всю его прислугу. Еще бы минута — и они на свободе. Но с севера дул чистый норд, и туман уходил к морю. Перед «Красной каской» оказалась пе­хота, которая наступала, гоня перед собой население окрестных деревень. Стрелки дали залп — один, другой, третий. Теперь пробиться вперед можно было только сквозь женщин и детей, среди которых оказались род­ственники бойцов «Красной каски».

— Не стреляйте! Деточки! Не стреляйте!

— Отступать! скомандовал Петриченко и рухнул на землю. В каменоломни! Отступать! — снова закричал он и потерял сознание.

Его подхватили под мышки и потащили к главному входу. Кто-то поднял Петриченко ноги. По дороге Лесь­ка увидел мертвого Голомба, а поперек его тела — труп Кати. Орудие, выплывшее из тумана, не участвовало в бою, потому что белые не рискнули к нему подойти. Вскоре в катакомбы вернулись последние бойцы «Красной каски». Без вожаков.

Когда все замолкло, из белого стана раздался голос, звучавший в рупор:

— Мирные жители могут выйти из каменоломен! Им ничего не будет! Белая гвардия с населением не воюет.

Мирные жители кинулись вверх сквозь все выходы. Действительно, по ним не стреляли. Но Леська не мог выдать себя за мирного: Полик Антонов его бы разобла­чил. Леська подошел к сундуку с провиантом, вынул пачку свеч и крикнул в темноту:

— Есть ли среди партизан старые рабочие камено­ломен?

— Есть!

— Прошу ко мне.

Петриченко был тяжело ранен. Но людям так нужен был вожак, что они отозвались даже на юный голос Бредихина, как отозвались бы на любой другой голос, кото­рый отдал бы сейчас приказание. К Леське подошли двое мужчин.

— Товарищи! Нужно искать душник, о котором ни­кому ничего не известно, кроме вас. Кто может повести к этому душнику? Где он?

— Надо поспросить Петриченко.

Иван Никифорович уже очнулся, разговаривал, но было ясно, что он не вынесет своей чудовищной боли.

— Идите, держитесь моря, — сквозь рычание сказал Петриченко. — Где-то там должно быть окошко... Сам я не видел, но говорили, что есть... Только расширить... Окошко...

Леська и часовые, которых он отобрал, залегли у вы­хода. В течение этого, пятого, дня белые делали несколь­ко попыток ворваться в катакомбы, но пикеты расстре­ливали их.

— «Красная каска»! — объявил голос в рупор.— Сдавайтесь! Ничего вам не будет. Только тюрьма!

Через полчаса в тишине, которая воцарилась наверху, раздались подряд четыре залпа. Крики, вопли. Снова залпы, на этот раз три. И снова тишина.

— Что это? — спросил Леська.

— Это расстреливают мирное население, которое вы­шло из каменоломен.

— Заразы боятся... — сказал Петриченко.

— Им, значит, расстрел, а нам только тюрьма?

Молчание.

— Идите, ребята, — сказал Петриченко. — Ищите душник, а то всем вам тут хана будет.

Партизаны сделали из рук стульчик и, посадив на него командира, тронулись за свечкой, которую высоко держал передовой. Петриченко страшно стонал.

— Не могу! Положите меня. Не могу. Все равно я умирающий. Пристрелите меня. Мурочка, пристрели меня.

Мария, рыдая, бросилась к нему прижалась щекой к его ладони. Петриченко истошно закричал.

— Ему больно от вашей ласки, — тихо сказал Леська.

— У меня... перебиты... руки и ноги. Я не могу с вами. Здесь еще ничего, а дальше придется ползти. Куда же мне?

Но партизаны не послушались его и продолжали не­сти. Петриченко стонал все громче, а по его стону, как волки по следу, бесшумно неслись белогвардейцы. Пе­триченко, Мария и арьергард пали первыми. Кучка остальных начала отстреливаться. Белые отступили. Пе­редовой забойщик задул свечу, и теперь бойцы двига­лись в совершенной темноте. Разговаривать опасались. Чтобы не распылиться, держали друг друга за пояс.

Так продвигались они — где в полный рост, где полз­ком. Иногда, привалившись друг к другу, тут же опуска­лись в сон, как на дно. Спали даже часовые. Но и в кош­марах им снилось, будто они идут, идут, идут.

Сколько времени они пробивались, как выглядели все эти люди, кто они — никто сказать бы не мог. Но душника все не было. И снова шли, шли, шли на ощупь...

Только сейчас Леська понял слово «организация»: оно исходит из слова «организм». Да, все эти незнако­мые люди — одно сложное тело, как тело какого-нибудь осьминога. И вот движется этот осьминог и думает: «А что, если забой никуда не приведет?»

И вдруг кто-то крикнул: «Свет!» Вдалеке приметили узкую полоску голубизны. «Небо!» — закричал тот же голос и пресекся рыданием.

Передние из последних сил начали долбить вершину пустого ствола. Вскоре ворвался близкий шум моря. Первый забойщик взобрался на плечи второго, а второ­го Елисей поднял на плечи вместе с первым. Выглянув из душника, первый забойщик пролез сквозь него на поверхность, протянул руки вниз и вытащил второго, второй — третьего. Последним на поясах вытащили Ели­сея, который всех подтягивал к тем, кто был уже на­верху.

Когда Леська выскочил из забоя и ветер рванул его волосы, он почувствовал такое счастье, какого никогда еще не испытывал.

— Таласса! Таласса! — закричал он почему-то по-гречески.

Зеленое море в белых вспыхах ворочалось в своей космической яме, и хотя на нем все еще стояли три ми­ноносца, Леське уже было не до них.

— Здорово, товарищ Леся!

— А-а! Девлет! Как ты сюда попал?

— Не знаю. Сто раз думал: никогда больше никуда не полезу. А как только что-нибудь начинается, не могу усидеть дома.

Он поглядел в Леськины глаза своими жаркими оча­ми и вдруг кинулся к нему на шею.

21

Когда выяснилось, что Леськи не было в группе гим­назистов, осаждавших Богайские каменоломни, а в гим­назии он тоже не появлялся, члены спортивного кружка пришли к нему на дом. Леонид пригласил их в столовую.

— Что такое с Елисеем? Куда он девался?

— Как раз накануне осады Леську схватил приступ аппендицита. Пришлось отправить его в Симферополь.

— А разве нельзя было сделать ему операцию здесь?

— Можно, — улыбнулся Леонид. — Но Леська —мой единственный брат.

— В какой же он там больнице?

— Был в городской, а потом его взял к себе мой при­ятель, доктор Иван Иванович Михайлов. Знаете такого?

— Найдем.

— Спасибо, что зашли.

— Мир праху.

— И вам того же.

Леська сидел в соседней комнате.

— Они действительно могут съездить в Симферо­поль, узнают, что никакого доктора Михайлова нет и в помине, — и что тогда?

— Нет такого города, где не было бы доктора Михай­лова.

— Ивана Ивановича?

— Вот именно, — подтвердил Леонид.

Потом добавил:

— Да-а... Положение сложное. Если б они тебя чуть-чуть меньше любили, все бы было чудно. Но не па­дай духом. Что-нибудь придумаем.

Но думать пришлось гораздо раньше, чем можно было ожидать: пришел Володя Шокарев.

— Поздравляю! — сказал Леонид, улыбаясь. — Те­перь ваши каменоломни свободны.

— Благодарю вас. А где Елисей?

— Да вот вообразите: как раз в канун осады у него оказался аппендицит, и пришлось срочно отправить его в Симферополь. Все-таки Леська — мой единственный брат. Жаль только, что ему удаляют аппендикс, а не делают резекцию желудка.

— Странно... Чем же резекция лучше?

— А тем, молодой человек, что с аппендицитом в ар­мию берут, а с резекцией дают чистую. Запомните на вся­кий случай! Это уж при любой власти: белые, красные, а война без вас.

— Что же мне запоминать, если я совершенно здоров.