О, юность моя!

Греческая кофейня находилась как раз против при­стани — только пересечь мостовую Лазаревской улицы. В кофейне готовили пловцов. Четыре грека — Димитриади, Триандофелиди, Теодориди и Гуто, четыре Аполлона без фиговых листьев, — не стесняясь посетителей, дело­вито натирали друг друга настоем красного перца. Лесь­ка в трусах глядел на них со стороны.

— Леська! — сказал Димитриади. — На крещение трусы надо сымать. Поп иначе в лодку не пустит.

Потом два грека плеснули в Леську водкой и приня­лись растирать его жесткой люфой и грубыми мочал­ками.

Но вот подан сигнал. Пловцы накинули на голое тело огромные бараньи тулупы и босиком побежали к пристани.

— Леська, Леська! Авелла! — кричали гимназисты, точно он здесь самый главный.

Добежав до чугунного кнехта, христиане прыгнули в большую лодку с языческим названием «Посейдон». По знаку священника четверо навалились на весла. Взлетая и проваливаясь, лодка трудно выплывала в море. На носу стоял отец Алексий, подняв серебряный крест.

— Суши весла! — крикнул он зычно, как шкипер. И через минуту: — Табань!

Лодка прекратила движение. Пловцы сбросили с плеч шубы и встали в полный рост. Их хорошо было видно с берега. Рядом с низкорослыми греками Елисей казался великаном, но они стояли стройно, а Леська съежился.

— Во имя отца, и сына, и святаго духа, — объявил священник и забросил крест далеко в волны.

Пятеро пловцов нырнули в море. Вода оказалась теп­лее воздуха, и это было даже приятно. Леська не приме­тил креста и с ужасом подумал, что крест затонет. Он видел под водой смутные тела греков и понесся к ним. Вот он обогнал Димитриади. Но Гуто уже держал крест в зубах, как тюлень рыбу, и выплывал на поверхность. Леська выплыл вслед за ним и пошел к лодке. Здесь они крепко обтерлись мощно накрахмаленными полотенцами, надели свои бараньи тулупы и начали пить водку прямо из четвертины, передавая бутыль из рук в руки.

Когда бежали в кофейню, Леська увидел в толпе шкуровца. Офицер сверкал глазами на Леську и угрожал ему подбородком: погоди, мол, я еще до тебя доберусь!

Леська расстроился, но ненадолго: кофейня была полна людей, среди которых выделялись голубые шинели гимназистов. Оповещенный священником, в экипаже подъехал директор, вошел в кофейню, порога которой он, конечно, ни разу в жизни не переступал, и, подойдя к Леське, громко произнес:

— Благодарю тебя, Бредихин, за образцовый посту­пок христианина! — И поцеловал его в лоб. — А теперь в баню, — приказал он. — Немедленно в баню! Не-мед-ленно!

Артур, Юка, Улька и Володя поехали с Леськой в директорском экипаже.

— Сколько тебе заплатят за твой поступок христиа­нина?— спросил циничный Улька.

— Не знаю, — сказал Леська, улыбаясь. — Я ведь не ради денег.

— А ради чего?

— Ради пиджака.

Ну, нот они и в бане. Стуча бабучами по звонким плитам пола, юноши вошли в свою мыльную. На мра­морной лежанке сидел какой-то невзрачный мужчинка, намыленный до такой степени, что все лицо его вместе с глазами затонуло в белопенной бороде. Мальчики усе­лись на других лежанках и принялись мыться. И вдруг, когда мужчина обдал себя водой, вся его борода по­плыла по полу — и перед гимназистами возникло омер­зительно знакомое лицо шкуровского офицера. Того самого.

Сначала офицер Леську не узнал. Но Юка, став к офицеру спиной, плеснул в Ульку теплой водицей для затравки. Тогда Улька, наполнив шайку из холодного крана, хлюпнул в Юку ледяной водой, но вполне наме­ренно промахнулся и весь заряд попал в шкуровца. Тот ахнул, взвыл и кинулся на Ульку:

— Негодяй! Я тебе в морду дам!

Улька лег на спину и начал обороняться ногами, оглушительно хохоча. Шкуровец озверел окончательно. Он схватил пустую шайку и замахнулся. Но Елисей пой­мал его за руку и очень спокойно сказал:

— Слушайте, уважаемый! Если мы изобьем вас тут до полусмерти, в этом не будет никакого оскорбления вашей офицерской чести, ибо эта честь сейчас висит на гвозде в раздевалке. Все понятно?

Офицер выронил шайку, собрал мочалку, мыло, ве­ник и, сгорбясь, ушел. Это был умный человек. Он пра­вильно оценил несоответствие между собой и своим мундиром.

На этом кончился еще один этап гимназической жиз­ни. Седьмого все пришли в класс, и тут произошло сле­дующее.

— Бредихин! — воззвал с кафедры голос классного наставника Льва Львовича Галахова.

— Я!

— Вы записались в гимназический отряд?

— В какой отряд?

— В отряд, который примет участие в осаде шокаревских каменоломен?

— Что? Ах, да! Конечно, конечно.

— Юрченко!

— Записался.

— Канаки!

— Записался.

— Антонов!

— Но ведь я начальник этого отряда.

— Ошибаетесь. Начальником будет корнет Алим-бей Булатов. Так вот, господа: перечисленные мною ученики, пожалуйте в гимнастический зал.

В классе загремели парты.

— А ты не записался? — спросил Шокарева Бре­дихин.

— Справятся без меня, — апатично ответил Шока­рев.— Но все это крайне всем нам неприятно. Папе ужасно жаль Петриченко.

Потом испытующе взглянул в глаза и тихо сказал:

— Но мне странно, что ты записался.

— По глупости. Все-таки интересно: хоть маленькая, но война.

Леська улыбнулся товарищу бледной улыбкой, сам чувствуя, что вранье не удалось.

В гимнастическом зале «сокол» чех Поспешиль вы­строил учеников в две шеренги: кроме восьмиклассников, здесь были седьмые и шестые «а» и «б» — всего человек двадцать.

— Смирно!

Вошел директор, за ним Алим-бей в форме офицера уланского полка.

— Господа! — сказал директор дрожащим голосом, вынул туго наутюженный платок, распахнул его и утер набежавшую слезу. — В пашем тихом городе появилась банда, которая... Это позор для всей Крымской респуб­лики! Поэтому истекшей ночью из Симферополя прибыл карательный отряд. Он будет поддержан с моря англий­скими и греческими миноносцами. Но я обещал воин­скому начальнику, что гимназия не останется в стороне. Мы должны... Я надеюсь... вы — краса и гордость евпа­торийского юношества...

— Ура-а!.. — закричали гимназисты, после чего вы­ступил корнет Алим-бей Булатов.

Этот обошелся без носового платка.

— Орлы! — привычно закричал корнет. — Завтра в восемь утра вам надлежит быть во дворе гимназии. От­сюда вас поведут на Соборную площадь, где вы присо­единитесь к карательному отряду. Призываю вас к доблести! Герои заслужат награду, а дезертиров будем рас­ходовать.

Первым дезертиром оказался Леська. Из гимназии он отправился домой, переоделся в рыбацкую робу и по­шел на Пересыпь. К нему вышла Катя и застенчиво остановилась в дверях.

— Майор здесь?

— Здесь. А что?

— Позови его. Срочно.

Через десять минут все трое шагали по направлению к каменоломням и несли по связке сырой рыбы на кука­нах. Их остановил казачий патруль, по Голомб сказал, что его фамилия Белоус, что живет он в деревне Богай и возвращается со своими родичами с рыбной ловли.

— А документы?

— Вот документы, сказал Голомб, показывая улов,— пять минут назад была живая.

Старшой понюхал рыбу, одобрительно кивнул голо­вой и роздал ее казакам.

— Возражать не положено? — наивно спросил Го­ломб.

Казаки рассмеялись. Леська и Катя тоже. Дружелю­бие было исключительным.

— Что и требовалось доказать, — сказал Леська, ко­гда они отошли шагов на двадцать.

В деревне Богай Голомб повел друзей в дом некоего Белоуса, и тот по подземному ходу, ведущему из колод­ца, вывел их к Петриченко.

Никифорыч выслушал Леську очень внимательно.

— Спасибо тебе, Елисей. Только как же ты вернешь­ся домой на ночь глядя? Лошадь я тебе сейчас дать не могу.

— Пусть переночует у Белоуса, — сказал Голомб.

— Нет, я останусь здесь.

— Но ведь завтра с утра начнется большое дело.

— Тем более.

— Ну, как знаешь, старик, как знаешь.

Петриченко ушел к бойцам, а Белоус начал показы­вать новоприбывшим апартаменты «Красной каски»...

— Вот тут столовая. За этой пещерой, вон там, види­те, — из камней выложены вроде как бы ложи, а внутри сено. Это госпиталь. А дальше будет мертвецкая.