Юность Маркса

Вдова поспешила к своей более счастливой сестре, и обе они степенно обнялись и чинно заплакали. Тотчас же все вынули носовые платки и поднесли их к глазам. Шлейг, чтобы угодить Труде, закрыл глаза платком.

— Какой необыкновенный человек был господин Шварц! — патетически и достаточно громко сказал он и пошел тоже к гробу.

Брат покойного роздал собравшимся кокарды. Карл внимательно присматривался и прислушивался к тому, что происходило вокруг него. Господа в черных сюртуках почтительным шепотом передавали друг другу, что двор наконец вернулся из Потсдама и король сильно потолстел. Как и Фриц, эти люди увлеченно говорили о людях и среде, в которую не имели доступа и которой постоянно завидовали, несмотря на свои богатства.

— Фон Андерсвальд был принят вчера королевой.

— Принцесса фон Вейвид перестроила и заново обставила свою летнюю резиденцию, и моя жена заполучила ее прежнюю мебель.

— Если б моя дочь могла быть представлена принцессе Гогенлоэ, ее будущее было бы обеспечено. Я не теряю надежды.

«Вот оно — немецкое третье сословие», — подумал про себя Карл.

Распорядитель похорон предложил спеть псалом. После пения закусили снова. Компаньон Шварца произнес напутственное слово, и на гроб нахлобучили крышку. Вдова взвизгнула не громче, чем это полагалось. Маркс потащил Шлейга прочь.

— Какие перворазрядные пошляки эти «нужные» люди! А что, если решиться прожить жизнь без них? Прощай! Старая шельма Шварц обойдется без меня. Я бегу домой.

Фриц вознегодовал:

— Но ведь церемония только началась! Ты еще никому не представлялся. Безумие упускать такой случай! Вряд ли скоро умрет кто-либо столь же подходящий и так много влиятельных особ соберется в обстановке, когда размышления о вечности делают человека податливым и сговорчивым.

— Нет, уволь! Качество нередко зависит от дозы. Спасибо за наглядное обучение. Даже смерть тут сумели превратить в торговую сделку.

Карл свернул из переулка на Унтер-ден-Линден и пошел по бульвару между голыми низкими липами домой. Он смеялся, вспоминая дутую бюргерскую печаль и пышную церемонию погребения скряги.

«С небес его душа, душа почетного буржуа Шварца — этакая топкая вуаль — проплывает над миром, — шутил сам с собой Маркс. — «Прохожий, — рассуждает душа господина Шварца, — повстречав на улицах Берлина мои похороны, спросит себя, какую знаменитость, какого великого мужа потеряли Берлин, Германия, Европа? Узнав, что на кладбище везут мои, Шварца, останки, — устыдится: как мог я, живя в одном городе со. столь почтенной, со столь достойной персоной, как мог я, несчастный, не знать ее?..»

Карл ускоряет шаг. Его быстрая насмешливая фантазия не унимается.

Душа господина посудного фабриканта Шварца странствует над Берлином наподобие облака, чванясь и топорщась. От чрезмерной гордости она набухает, превращается в тучу и, наконец, разливается дождем.

Маркс ловит первые капли осеннего ливня губами. Он возвращается домой в наилучшем расположении духа и решает, наперекор всем уговорам юстиции советника, не делать более визитов ни нужным покойникам, ни влиятельным живым. Дома его ждет письмо.

«Нет, отец, — думает он, читая наставления отца, — мы разные люди».

Впервые письмо юстиции советника и его поучения злят юношу. Карла снова корят за нелюдимость и нерасчетливость.

«Общество!.. — юноша улыбается, вспоминая гостиную Шварца. — Развлечения!..» — он готов смеяться, но из любви к отцу преодолевает досаду и читает дальше:

«Нет, — решает Карл, закуривая сигару, — мне это не подходит».

Он думает о том, как отдаляется от него Трир, как все наивнее, беспомощнее кажется ему столь любимый отец, ограниченнее — мать.

Никогда он но будет юстиции советником, адвокатом, как Генрих Маркс. А бывало, он видел себя преемником старика отца, восседающим в кабинете на неизменной Брюккенгассе. Генрих передал сыну своих клиентов, свою вывеску…

— Мы люди иного времени, — с облегчением шепчет Карл. — Мы…

Ему приятно произнести слово «мы». Под его сенью двое: он и Женни.

«Пусть убираются к сатане эти дряхлые подленькие людишки в орденах, в почете, в так называемой сило! К черту всякого сорта Шварцев!»

Карл ловит себя на том, что почти полдня не думал о Женни. Ощущение невольной вины охватывает его. Поджав ноги, он садится на скрипучее новое кресло, обитое мышиного цвета репсом, и отдается мечтам, самым безудержным и страстным. Не в его привычках долго оставаться бездеятельным. Мечты, воспоминания — все это только рычаги, только стимулы. Поэзия. Стихи. Песни. С самых ранних лет Карл хотел быть поэтом. В родительском доме верили в его талант. Никто по умел сочинять таких сказок. Ничья фантазия не была столь блистательной.

— Хандзи, — говорил юстиции советник жене в присутствии сына, — в колыбель нашего Карла добрые феи положили лавровый венок стихотворца.

В дни семейных празднеств Карл умело подбирал рифмы и получал в награду рукоплескания.

Поэзия. Карл знал наизусть сотни поэм, баллад и стихов. Он повторял напыщенные строфы романтиков, он подражал им, увлеченный звучностью пустых слов, неистовством холодной лиры.

Мир, люди. Он знал о них еще так немного. Всякие Шлейги, Шварцы внушали ему отвращение. Он пытался бежать, укрыться от них в царство эльфов, сирен, демонов. Сказка была милее действительности, которую студент лишь начал познавать в свои семнадцать — восемнадцать лет. Женни любила баллады и народные сказания. Она тоже знала их очень много. В них воспевались небывалые существа, таинственные средневековые чародеи, волшебницы и колдуны. Для барышни Вестфален собирал Карл, выискивая в старых книгах, старинные народные песни. Их суровый и неистовый склад, их то мрачный, то пенящийся, как пиво, грубоватый сюжет влиял так же на молодого поэта, как стихи Брентано и загадочная проза Гофмана.

— Женнихен! — шепчет Карл. «Женнихен, дорогая невеста, — думает он, — обещанная жизнью, как дар за победу… Победу над чем? Над учебниками. Какая чепуха! Над собой. Но тут нет борьбы…»

Женни не верит в его постоянство, в его умение любить. Образ отделенной расстоянием девушки в неспокойном, обожженном страстью и тоской мозгу молодого студента становится небывало прекрасным.

«Что я могу дать тебе пока, моя любимая, чем могу я убедить тебя в своей беспредельной любви? Покуда время скажет за меня, остаются слова».

Карл лихорадочно ищет перо. Нелегкое дело. В комнате беспорядок, при виде которого расхворалась бы аккуратная старуха Маркс. Перо лежит под кроватью. Лист исписанной ранее бумаги оказывается под спиртовкой, на которой все еще стынет недопитый, сваренный наспех кофе. Окурки, коричневые огрызки сигары валяются на подушке, на стульях. Пепел серой паутиной оплел книги. Он на пальцах, на волосах Карла.

В тишине чужого города, в одиночестве Карлу хорошо. Вдохновение требует покоя и безлюдья. Он отдается творчеству весь, страстно, позабывая все остальное.

Плохой и хороший поэт одинаково полно отдают себя поискам слова и рифмы. В этот миг рождения стиха Карл не судья своего творения. Оно дорого ему затраченной энергией, пережитой радостью, отраженным светом мысли. К тому же лирические строки приближают к нему Женни и дают выход большим противоречивым чувствам. На секунду мелькает улыбка, иронически прищуриваются глаза. Но только на мгновение.