Юность Маркса

Но Георг, однако, был на пороге тяжкой болезни. Непомерная, возрастающая раздражительность все чаще сменялась изнеможением. Как-то после бурного спора он схватился за голову и рухнул на пол, потеряв сознание. Начался озноб, бред. Врачи определили нервную горячку. Ночи и дни сидела Минна у постели никого не узнававшего лихорадящего больного. Рядом стояла фаянсовая полоскательница с ледяной водой. В воде намокала полотняная салфетка. Покрасневшими, натруженными руками Минна выжимала ее и распрямляла на лбу Георга. Салфетка тотчас же нагревалась и быстро подсыхала. Минна проводила охлажденными кодой пальцами по пылающим, обросшим редкими волосками, опавшим щекам Георга.

— Ты не умрешь. Ты должен выздороветь. Борись с болезнью. Ты сильный. Не сдавайся! — шептала она властно и упрямо, веря в то, что может внушить ему волю к жизни.

Веки Георга были опущены. Он ничего не слышал.

— В двадцать три года безрассудно умирать. Молодость должна побороть все недуги, — говорил доктор Цендер, но с каждым днем все меньше было уверенности в его голосе.

Иногда, обессилев, Минна соглашалась уступить свое место у изголовья больного сострадательной докторше Цендер и выйти на воздух.

В прихожей она заставала Пауля, Стока и кое-кого из университетских коллег Бюхнера.

Пауль и Сток нетерпеливо ждали выздоровления Георга, чтоб доказать ему свою правоту, «встряхнуть его» и уговорить ехать во Францию.

Минне Иэгле приходилось выслушивать слова, предназначавшиеся для ее жениха.

— Я понял, — горячился Пауль, — в чем гибельная ошибка Георга, и прямо скажу ему об этом. Придя и Германию, он должен был обратиться не к крестьянам, — они темны, — а к городским рабочим.

— Снятая правда! Как я не понял этого раньше? — соглашался Сток.

Но Минна возражала:

— Вы забываете, что Георга вдохновило Гессенское восстание. Он думал, что в случае необходимости крестьяне не остановятся перед насильственным свержением монархии. К тому же крестьяне — пасынки человечества. Они несчастнее всех на земле.

— Бабёф понимал больше Бюхнера! — злился Сток.

Начинался шумный спор, который Минна внезапно обрывала:

— Может быть, к Георгу вернулось сознание…

Сбросив на сундук мантилью и капор, девушка бежала в затемненную гардинами комнату Георга и бросалась перед ним на колени.

— Открой глаза! Скажи что-нибудь! Возьми мои силы!..

Минне было мучительно тяжело, почти стыдно чувствовать себя такой здоровой рядом с мечущимся в лихорадке, исхудалым Георгом.

— Доктор Цендер! — молила она, когда положение Бюхнера было признано безнадежным. — Возьмите мою кровь, отдайте ее ему. Он умирает от слабости, он сожжен болезнью.

Цендер испуганно касался лба девушки.

— Вы бредите, дорогая! Никогда медицина не сумеет передавать кровь из одного тела в другое. Врачи — но чародеи. Кровь — жизненное начало, принадлежащее каждому отдельному индивидууму. Смешение было бы гибелью. Оно невозможно.

Девятнадцатого февраля Стока впервые впустили в комнату агонизирующего Бюхнера. У окна плакала Докторша Цендер. Минна Иэгле сидела на обычном месте, глядя на умирающего. Ее руки непроизвольно тянулись к тазику, стоящему рядом. Но ледяная вода больше была не нужна.

Доктор Цендер отвел Пауля в сторону.

— Мальчику только двадцать три года. Преступление умирать так рано и причинять такое горе родителям. Если б бедняга был швейцарцем, он, поверьте, жил бы еще лет пятьдесят. Наши дети давно не играют в революцию, и слава богу! Мне сообщили, что нервное возбуждение настигло Георга в Дармштадте. Началось оно с мании преследования. Он боялся арестов и шпиков. Вот горький пример легкомыслия и самонадеянности. Учитесь, молодой человек, до чего доводит игра с опасными игрушками вроде равенства, равноправия и…

— Умер! — прошептала Минна, закрывая лицо руками.

Пауль бросился к постели Георга.

— Эх, поэт! — сказал кому-то Сток и смахнул слезу рукавом. — Не выдержал, скрутило…

Глава вторая

На рубеже

1

Карета выбралась на Старо-Лейпцигскую улицу и остановилась у крайнего дома. Были сумерки, и Берлин казался особенно неприглядным и серым.

В трирском доме юстиции советника несколько дней сряду выбирали пансион, где мог бы жить в Берлине юный студент. Генрих Маркс долго колебался, прежде чем остановился на одном из рекомендованных адресов. Дело нешуточное. Впервые сын покидал пределы Рейнландии и уезжал так далеко от родного крова. Предпочтение было отдано Старо-Лейпцигской улице. Еще бы, сам Лессинг некогда имел обыкновение, посещая прусскую столицу, останавливаться именно в этом пансионе. Старый ученый был большим авторитетом в семье Маркса: он знал толк в людях и был весьма разборчив в пище, хотя и беден. Правда, прошло уже более полустолетия с тех пор, как Лессинг бывал в городе Фридриха Великого, но дом принадлежал потомкам лессинговских квартирохозяев. Итак, Карл направил возницу к дому номер один на Старо-Лейпцигской улице.

Высокая немка в рыжем чепце встретила нового постояльца чопорным поклоном и тотчас же забеспокоилась, знает ли он правила ее пансиона.

— Надеюсь, что поведение молодого человека не заставит меня… — начала она брюзгливо.

Карл поспешно обещал ей не стучать в коридоре, вытирать ноги о коврик у входной двери, приходить не позднее десяти вечера, платить дополнительно за каждый кувшин теплой воды, лишний бидончик масла для лампы и за подачу кофе в комнату. Тогда наконец его оставили в покое.

Засунув саквояж в платяной шкаф и раскидав по креслам и столам книги, выгруженные из холщового дорожного мешка, усталый с дороги Карл развалился на кровати, нарушив тем самым одно из главных условий рослой немки в рогатом чепце. Второй раз в жизни у молодого студента была своя комната вне родительского дома.

Он отмечал это про себя как приятное доказательство самостоятельности и свободы.

Берлин встретил Карла дождем. Мелким, пронырливым октябрьским дождем, размывающим пески, на которых воздвигнута прусская столица. Король был в Потсдаме, и дворцы, мимо которых наемная карета везла студента и его небольшой багаж, казались еще более безлюдными. На Унтер-ден-Линден копошились в непролазной грязи каменщики. Кое-где на пустырях строились квадратные дома.

Возле ратуши возница попридержал вымокшую лошадь и кнутом показал седоку главную достопримечательность города — асфальтовый тротуар. Карл выглянул и не нашел ничего интересного в черной гладкой блестящей массе. С непривычки люди ходили по ней осторожно, глядя себе под ноги, как бы боясь поскользнуться. На мгновение Маркс вспомнил трирскую гимназию и урок географии, на котором Грах чертил мелом контуры острова Тринидада, богатого природным асфальтом.

Возницу задело равнодушие, которое его пассажир проявил к столичной новинке, и он в сердцах стегнул ни в чем не повинного коня. Карета понеслась по неровному булыжнику дальше.

После наполеоновского урагана, превратившего нарядный город Фридриха в запущенную провинциальную чиновничью резиденцию, Берлин снова пытался вернуть себе былое внешнее величие. Это давалось нелегко.

По сравнению с беспечным Триром, с замечтавшимся на холмах Бонном прусский город показался Карлу каменным истуканом, обряженным в мундир. Чиновники и военные — все на один покрой, на одно лицо — проходили чинно по тротуарам. Выражение старательности, напряженного самодовольства лежало на них.

Мундиры. Карл никогда не думал, не предполагал, что их можно выдумать в таком большом количестве и разнообразии. Лацканы, эполеты, пуговицы — золотые, синие, красные, — узкие шпаги разной величины.

Интенданты, офицеры, даже студенты — все исчезали иод сукном и позолотой мундиров. Жители Трира были всего лишь скромными неисправимыми провинциалами по сравнению с франтоватым столичным чиновничеством.

Карл с унынием наблюдал этот парад костюмов. Берлинские улицы и дома различимы лишь по количеству этажей и вывескам бесчисленных управлений и интендантств.