Лодки уходят в шторм

— Что я? Все так думают! Смею вас заверить, вы наведете здесь железный порядок. Ленкоранские, да и бакинские эсеры окажут вам всемерную поддержку. Это я вам гарантирую, как лидер местной организации партии. — Сухорукин помолчал. — Разумеется, я и сам готов активно сотрудничать с вами.

— На посту председателя крайсовета, не так ли? — перебил его Орлов.

Сухорукин настороженно посмотрел на него: не иронизирует ли? Лицо Орлова оставалось непроницаемым, сосредоточенным.

— Ну, если б вы пожелали, — заскромничал Сухорукин. — Вы-то знаете, опыта мне не занимать. — Помолчал: пусть вспомнит. — Но властолюбие не в моей натуре. Смею вас заверить, готов довольствоваться скромным постом председателя Совнархоза.

— Ну, а командующим кого вы предложите?

Сухорукин воздел длинный палец к потолку.

— Он у вас на третьем этаже.

— Ильяшевич? — поднял лохматые брови Орлов.

— Смею вас заверить, лучшего вам не сыскать. Он один способен положить конец братоубийству и объединить все муганское воинство на борьбу с мусаватом. Только так мы сможем сохранить нашу многострадальную республику для России.

— Какую Россию вы имеете в виду?

Сухорукин помедлил с ответом.

— Советскую, разумеется.

— У вас все? Так вот, Терентий Павлович, участвовать в вашем эсеро-деникинском заговоре не намерен.

— Какой заговор? Боже упаси! — растерялся Сухорукин.

— Вы ошиблись адресом. Хотя я, бывший полковник царской армии, состою в одной с вами партии, я боролся и буду бороться за Советскую власть. У меня все.

— Иван Николаевич, голубчик, вы не так поняли, — заволновался Сухорукин. — Смею вас заверить, я…

— Будем считать, что этого разговора не было. У меня все.

— Иван Николаевич, даю вам честное слово…

— У меня все!

"Старый болван! Не донес бы в ЧК". Сухорукин, растерянно улыбаясь, поднялся, развел руками, поклонился и пошел к двери.

Солнце скрылось за горами, начало смеркаться. Когда Сергей и Салман пришли в Форштадт, тут и там подслеповатые окна домов уже светились тусклым светом керосиновых ламп.

Во дворе, услышав запах жареного, Сергей весело бросил Салману:

— Во, сейчас пошамаем! — и быстро взбежал на крыльцо, вошел в сени.

— Привет, мам! Чего жаришь? — чмокнул он мать в щеку, заглянул в сковородку, протянул было руку, чтобы взять прожаренную дольку баклажана, но мать стукнула его по руке:

— Куда лезешь? Потерпи немного, сейчас накормлю… Проходи, Салман, проходи в комнату. Боже! — всплеснула она руками. — Это кто ж тебя так?

— Били его…

— Ах, господи! — обеспокоилась Мария. Она осторожно прикоснулась к синяку под глазом. — Не тошнит тебя?

— Так, немножко. Э, уже прошло.

— Спину посмотри ему, мам, — подсказал Сергей.

— Э, чего смотреть! — отмахнулся Салман.

— Снимай, снимай гимнастерку. — Мария заголила спину Салмана, принесла какую-то мазь, смазала кровоподтеки и синяки. — Теперь должно полегчать. Ну, садитесь, покормлю.

Она принесла и поставила перед ними тарелки с едой и сама подсела к столу.

— Господи, господи, что за время такое?.. А тебя где носит? — строго обратилась она к сыну. — Совсем дорогу забыл домой.

— Ну, мам, ну что ты, в самом деле? — недовольно пробасил Сергей. — Что я, маленький? Раз не пришел ночевать, значит, с Салманкой пошел к Гусейнали, в отряд.

— Беспокоюсь я за вас, сынок, — словно оправдываясь, сказала Мария. — Ну, ешьте, ешьте. — Она вышла из комнаты.

В два счета опустошив тарелки и выпив по кружке брусничного чая, ребята только теперь почувствовали, как намаялись за день, как клонит их ко сну. Они прошли за ситцевый полог и вдвоем легли на узкую железную койку. С тех пор, как Салман осиротел, Сергей не оставлял его одного, и Салман часто оставался ночевать у Моренных, которые относились к нему как к родному сыну.

Едва голова Сергея коснулась подушки, он захрапел сном здорового человека. А Салман долго не мог уснуть: лежать было больно, неудобно, он то и дело ворочался с боку на бок. Только начал засыпать, как в комнате кто-то громко затопал сапогами, под ними заскрипели половицы.

— Маша, собери поесть.

Салман узнал голос Морсина.

— Тише ты, ребята спят, — предупредила Мария.

— Дома, значит, — шепотом заговорил Морсин.

Салман растолкал Сергея:

— Сережка, Червон, отец пришел.

Сергей через ситцевый полог увидел силуэты отца и матери за столом. Керосиновая лампа, стоявшая между ними, отбрасывала на стены и низкий потолок их изломанные, размытые тени.

— Один идешь? — тихо спросила мать.

— С Ширали Ахундовым.

— Надолго?

— Кто его знает.

— Володя, скажи честно, очень плохо?

— Плохо, Маша, плохо. Самсон Канделаки говорил, что Ленкорань с трудом продержится недели две-три. Реввоенсовет готовит паспорта на случай эвакуации. Если что, отправляйтесь с Серегой в Баку.

— А ты?

Отец ответил не сразу:

— Жив останусь, найду вас.

Мария всхлипнула.

— Перестань, Маша…

— Не буду, Володечка, не буду.

Ребята переглянулись, поднялись и вышли из-за полога.

— А, здорово, братишки, не спите?.. Ну и расписали тебя! — Морсин по-отечески добро, сочувственно посмотрел на парнишку. — Ничего, за одного битого двух небитых дают.

— Мы всё слышали, — подсев к столу, сказал Сергей.

— Подслушивали, чертяги?

— Я пойду с тобой! — твердо заявил Сергей.

— Вот еще придумал! Что тебе там делать?

— Найдется, что делать!

— А мать на кого оставим? Если беда какая, кто ей поможет?

Сергей не нашелся что ответить. Отец поднялся:

— Ну ладно, вздремну малость.

— И вы ложитесь, мальчики, — сказала Мария. — До рассвета еще далеко.

Но ребятам, уже не хотелось спать. Они вышли во двор и уселись на чурках. Ночь была темная, душная. Туман липкой ватой окутывал дома и деревья. Долго сидели ребята, слушая тихий рокот моря и думая каждый о своем…

— Наконец-то приехали, товарищ народный комиссар! А мы-то вас заждались! Вторые сутки стоим на приколе.

Моряк с вооруженного парохода, присланного за Коломийцевым по распоряжению Кирова, понятия не имел о дипломатических миссиях, а потому решил, что такая почесть может быть оказана не иначе как народному комиссару. По личной инициативе он выбил у военкома города легковую машину, в которой доставил Коломий-цева и его сотрудников с вокзала в порт.

По пути он беспокойно сказал:

— Вчера беляки взяли Царицын. Не знаю, прорвемся ли…

— Взяли все-таки! — огорчился Коломийцев. Он вспомнил разговор с Кировым майской ночью, когда ехал из Астрахани в Москву. Тогда Киров сообщил ему, что врангелевцы прорвали линию фронта и устремились к Царицыну.

Пароход, вооруженный легкой пушкой и двумя пулеметами, стоял под парами. Едва Коломийцев и его товарищи поднялись на борт, капитан приказал отдать швартовы. Угрюмый и молчаливый, он ни слова не сказал Коломийцеву о своих опасениях. Выведя пароход на середину реки, он ушел к себе в каюту. На вторые сутки к вечеру, когда на правом берегу многокилометровой полосой открылся Царицын, капитан, увидев Коломийцева на мостике, строго бросил:

— Уйдите в каюту, стрелять могут.

— Будем прорываться с боем? — загорелись глаза Коломийцева.

Капитан посмотрел на него удивленно, но ничего не ответил.

Царицын проходили ночью, на всех парах, с погашенными огнями. Но то ли потому, что в Царицыне не было деникинского флота, а красные угнали в Камышин все сколько-нибудь пригодные для военных целей пароходы и катера, то ли потому, что в порту не обратили внимания на маленький пароход с погашенными огнями, он благополучно миновал город, и только в районе южных предместий вдруг послышался нарастающий рокот мотора, и над пароходом низко пронесся белогвардейский самолет. Он тут же вернулся и начал бомбить. Капитан искусно маневрировал: пароход вилял из стороны в сторону, ложась то на левый, то на правый борт, резко застопоривал и скова вырывался вперед. Вода в реке закипела от взрывов, но ни одна бомба не попала в пароход.