Даниил Московский

   — Я — великий князь.

   — Ну-ну...

С тем московский князь покинул Владимир.

Зимой князья и бояре отправились в полюдье, объезжали деревни, собирали дань. Ехали санные поезда в сопровождении дружин. Нередко дань приходилось отбирать силой. Да и по лесным дорогам обозы подстерегали ватаги гулящего люда. Бились с гриднями люто топорами и рогатинами, шестопёрами и вилами-двузубцами.

В деревнях смерды твердили: мы-де прошлым летом ханским баскакам двойную дань отдали.

Великий князь сам в полюдье не поехал, послал тиуна с дружинниками. Месяц объезжал тиун сёла и деревеньки, а на обратном пути с дороги свернули в переяславскую землю, с переяславских смердов дань собирать. Но тут мужики встали на пути. Староста первой деревни, смерд угрюмый, бородатый, упёрся:

   — Мы князю Переяславскому дань платим, уезжал бы ты добром, тиун.

Озлился тиун, велел гридням отстегать старосту плетью.

   — Ты, староста, и все вы, смерды, под великим князем ходите, такоже и князь ваш Иван. Как великий князь повелит, по тому и быть.

Очистили гридни хлебные запасы смердов, забрали солонину в бочках, кожи и холсты, какие бабы наткали, и уехали.

Староста в Переяславль, к князю Ивану, поспешил, и ещё тиун великого князя не успел во Владимир воротиться, как переяславский князь узнал о произволе великого князя. А следующим днём из Переяславля в Москву санями отъехал князь Иван, дабы с князем Даниилом о бесчинстве великого князя Андрея Александровича совет держать.

В опочивальне стены новой доской обшиты, смолистой, а потому пахли сосной, а ещё сухими травами. В волоковое оконце хитро заглянул краешек луны, будто намерился подсмотреть. Где-то за печью, что в другой горнице, застрекотал сверчок. Да так у него ладно получалось, то короткими, то длинными переливами. Во дворе мороз трескучий, зима в силу вошла, а в княжеских хоромах жарко, дров не жалеют, эвон леса какие. Ещё с осени дворовые холопы навезли, поленницу сложили, целую гору, до самой весны хватит.

Князь Андрей Александрович вошёл в опочивальню тихо, стараясь не шумнуть, чтоб княгиня Анастасия не пробудилась. Разоблачился. Босые ноги утонули в медвежьей шкуре, раскинутой по полу, улёгся на широкой деревянной кровати, на осколок луны поглядел. Чего он в опочивальню заглядывает, не Анастасией ли залюбовался? Есть чем. Эвон, молодая, ядрёная, рядышком разбросалась, горит, коснись — обожжёт. Князь даже опасается — горяча слишком. Однако сам себе не признавался, что стар для неё, потому и ревнив.

Приезд Даниила на память пришёл, его угроза управы искать у хана. Зло подумал: надобно по теплу первому в Сарай отправиться да хвосты прижать и Ивану Переяславскому, да и брату Даниилу тоже.

Сказал вслух:

   — На кого замахиваются?

Анастасия не спала, спросила:

   — Ты о чём?

   — Брата Даниила припомнил. Они с Иваном Переяславским замысливают на меня жалобу хану принести. Весной в Сарай поеду.

   — До весны ещё зиму пережить надобно.

И положила руку ему на грудь, придвинулась. Князь отстранился, не хотелось близости, знал — попусту, уже сколько раз. А потом упрёки.

Анастасия догадалась, отвернулась, лишь спросила обиженно:

   — Для чего в жёны брал?

   — Ты повремени, аль всё прошло?

   — Да уж не всё, малая надежда осталась. — И фыркнула: — Ты, княже, ноне пса напоминаешь, коли и сам не гам, и другому не дам.

   — Говори, да не заговаривайся, — озлился князь Андрей, — ино поучу.

Затихла княгиня. Замолчал и князь, а вскоре сон сморил его.

Занесло Москву снегом, окольцевали сугробы бревенчатый Кремль до самых стрельниц. Не успеет люд дороги расчистить, как снова метёт.

От Переяславля до Москвы в добрую пору дорогу в день уложить, а в такую пору едва на третьи сутки добрался князь Иван до Москвы. Местами сугробы гридни разбрасывали, чтоб коней не приморить. Ночевали в деревнях, отогревались. Князю Ивану стелили на полатях, у печи. К утру избу выстудит, переяславский князь под шубой досыпал. Но сон тревожный, не давала покоя обида, какую претерпел от великого князя. Узнав от старосты, как Андрей Александрович пограбил его, переяславского князя, смердов, князь Иван хотел было броситься вдогон за тиуном и силой отбить дань, но потом передумал: у владимирского князя и дружина, и хан за него. Разорит великий князь Переяславль да ещё в Сарае оговорит!

У самой Москвы переяславского князя встретил московский разъезд. Гридни на конях, в шубах овчинных, луки и колчаны у седел приторочены. Старший, борода, не поймёшь, седая, то ли снегом припорошена, сказал простуженно:

   — Князь Даниил четвёртый день как из полюдья воротился, успел до непогоды.

Над Москвой поднимались дымы. Они столбами упирались в затянутое тучами небо. Снег белыми шапками укрывал избы и стрельницы, боярские терема и колокольни Успенского храма, княжьи хоромы и кремлёвские постройки.

На Красном крыльце холоп метёлкой из мягких ивовых лап обмёл переяславскому князю валяные сапоги, распахнул дверь. В сенях помог скинуть шубу, принял шапку. А палаты уже ожили, и князь Даниил, радостный, с улыбкой встречал племянника:

   — Я и в помыслах не держал, что ты в такую пору выберешься.

   — Верно сказываешь, в снегопад и метель в хоромах бы отсиживаться, да обида к те пригнала.

Брови у московского князя удивлённо взметнулись:

   — Уж не от меня ли?

   — Что ты, князь Даниил! Какую обиду ты можешь мне причинить? Нет у меня человека ближе, чем ты, а потому и поспешил к тебе. Великий князь князя Переяславского не чтит. Даже его тиун волен обзывать меня холопом великого князя и моих смердов грабить.

Насупил брови князь Даниил:

   — О чём речь ведёшь, князь Иван?

Но тут же сказал:

   — Что же мы в сенях остановились, пойдём в хоромы, передохнешь, оттрапезуем, тогда и поделишься своим горем. Мы, чать, вдвоём удумаем, как поступить.

Дарью поселили в холопской избе, что прилепилась в углу княжеского двора. Кроме неё здесь жили другие холопки. С утра до ночи они ткали холсты. Большие рамы на подставках служили основой стану-кросну, а по ней взад-вперёд сновал в искусных руках мастерицы челнок с нитью. Пробежит влево, вправо возвратится, а ткачихи нить тут же бердой деревянной пристукнут да ещё прижмут, чтоб холст плотней был.

Воротится Дарья от княгини, её немедля за станок усадят, дабы попусту время не теряла. Дарье ткать не ново.

Прежде чем ростовский князь увёз её из деревни, Дарья жила с мачехой и с детства привыкла к станку. Холстом дань князьям выплачивали, из холста рубахи и сарафаны шили, порты и иную одежду.

Оказавшись в Ростове, Дарья по деревне не скучала: не сладко ей жилось у мачехи, особенно после смерти отца. Не видела она добрых дней, а здесь, во Владимире, словно лучик проглянул, когда приметила гридня Любомира. И добр он, и пригож. Улыбнётся ей, остановится, робко окликнет по имени, Дарье приятно. А когда Любомир с тиуном в полюдье отправился, Дарья с нетерпением ожидала его возвращения.

В зимние дни Дарья подхватывалась рано, на дворе ещё темень. Высекала искру, раздув трут, зажигала лучину и принималась за печь. Это доставляло ей удовольствие. Берёзовые дрова разгорались мгновенно, огонь горел весело, поленья потрескивали, и вскоре тепло разливалось по избе. Холопки пробуждались и с зарею садились за станки.

Дарья исчезла. День был воскресный, во Владимир, на торжище, съехались из окрестных городов и деревенек смерды и ремесленный люд. Многолюдно сделалось в стольном городе. Только в ночь холопки, жившие в избе, обнаружили: нет Дарьи. Сказали о том тиуну, а тот великому князю. Разгневался Андрей Александрович, велел искать. Ночью и следующий день всё обыскали, нет холопки...

А Дарья всё дальше и дальше уходила от Владимира. Сначала упросила смерда, и тот довёз её до его деревни. Здесь и заночевала. На другой день тронулась в путь. От деревни к деревне шла, кормилась, что люд подаст. Радовалась, что сбежала от великого князя. Одно и огорчало: не увидит теперь она никогда своего доброго дружинника.