Де Рибас

— Я думаю, — сказал Рибас на прощанье, — что вы больше никогда не обратитесь ко мне с подобными предложениями. Я советую вам оставить Петербург.

Возвращаясь в корпус, он проклинал свое бессилие: «Этот аккуратный сеньор не задумается и в следующий раз выстрелит в меня. Но я не могу поступить с ним просто: сдать властям. Что будет с братьями в Неаполе? Кто выручит меня здесь, если возникнут подозрения в мой адрес? А они возникнут — для этого охотники найдутся». Но свою игру с Джачинто Верри он вспоминал не без удовольствия. Он начал ее весьма просто: попросил негоцианта Бертолотти, который был ему обязан поставками вин ко двору, посетить заведение «Берлин» с часу до двух пополудни и присмотреться к итальянцам, которые будут там находиться. Бертолотти знал многих, если не всех, и когда Рибас входил в заведение, негоциант успел шепнуть: «Джачинто Верри, дворянин из Неаполя. Приехал недавно. Других итальянцев нет».

Наследник Павел с женой Марией Федоровной отправился в свой вояж. Прощаясь с детьми, Мария Федоровна трижды падала в обморок, и в карету ее отвели фрейлины. Павел пестовал свою мнительность и до самого Васильково на границе с Польшей плохо спал. Он ждал самых разнообразных бед вплоть до очередной попытки его отравить. Вместо этого Екатерина прислала графу Северному, под этим именем Павел ехал за кордон, письмо, в котором предлагала вернуться. Но на польской границе графа Северного уже встречал король Станислав-Август.

Рибас не мог предположить, что отъезд Павла, роман с восхитительной Давиа, сплетни и зависть скоро отзовутся на его судьбе. В один из вечеров в салоне Давиа играли нанятые музыканты и собирались гости. Мими просила Рибаса быть за хозяина и принимать гостей. Прибыл сановный Бибиков, Офицеры отстегивали в прихожей шпаги. Лев Нарышкин явился на бал с прислугой, которая внесла его в зал. Обер-шталмейстер сверкая бриллиантами на лентах шитого золотом кафтана, кричал что-то несвязное, лез ко всем целоваться и спорил на свой бриллиантовый эполет, что станцует любой танец на одной ноге.

А в прихожую ввалился и скинул шубу молодой артиллерийский лейтенант, в котором Рибас с изумлением узнал своего брата. Эммануил, махнув рукой Джузеппе, тотчас поспешил к Давиа, целовал ей руки и не отходил ни на шаг весь вечер. Но в разгар суматошного веселья Рибас отозвал брата в сторону и спросил:

— Ты давно знаком с хозяйкой?

— Спроси лучше: почему я не был с ней знаком раньше? — засмеялся брат.

— Тебе не советовали держаться от этой дамы подальше?

— Мне? — усмехнулся Эммануил. — Я вызову каждого, кто мне это посоветует.

Если бы Рибас мог заглянуть в дневник Алексея Бобринского, он поразился бы обилию отчетов о балах, обедах и сплетнях. Но наиболее скрупулезно воспитанник делал записи о своем воспитателе. О вечеринке у Давиа Бобринский записал по рассказу Лехнера, который собирал все сплетни: «Они ужинали и пьянствовали, как свиньи. О, люди, люди, как вы развращены!» И далее: «Нынче в первый раз после двух недель Рибас обедал дома… Девица Давиа провела вечер и ночь у Рибаса… Рибас болен, что воспрепятствовало мне обедать у Бецкого…» Впрочем, последняя запись объяснялась приказом императрицы: Алексею без Рибаса было запрещено выезжать в свет. На людях он проявлял неловкость, порой попадал впросак, говорил невпопад, а матери немедленно и с удовольствием об этом докладывали.

После Рождества императрица призвала перед свои светлы очи воспитателя:

— Я недовольна вами. Отчего известное вам лицо, человек во всем обеспеченный, уподобляется нищему и дожидается подачек от вельмож, которые потом над ним и смеются?

— Ваше величество, без моего ведома к этому его склонили его недоброжелатели.

— Ну так не спускайте глаз ни с них, ни с известного вам лица.

«Известное лицо» — так мать называла сына в чьем-либо присутствии. А дело состояло в том, что Лехнер посоветовал Алексею первого января по русскому обычаю отправиться в санях вместе с кадетскими товарищами наносить визиты разным господам. Генерал-прокурор Вяземский и фельдмаршал Голицын выставили кадетам угощение и одарили деньгами. Потемкин заставил их дожидаться полчаса в приемной, а фаворит Ланской, как раз совершавший туалет, отделался от кадет двумя небрежными фразами. Венценосная мать была раздражена, а сын записывал в дневнике:

На следующий день Рибас приехал к Давиа, но в прихожей ее новая служанка не только не приняла шубу визитера, но и сказала, что госпожа не принимает.

— Вы, верно, не знаете, кто я, — сказал Рибас.

— Госпожа никого не принимает.

— Больна?

— О, нет, — служанка помедлила и шепнула: — У нее господин Рибас.

Первым помыслом было: ворваться к Давиа и вывести ее на чистую воду. Она прикрывается его именем, принимая любовников! Но он скоро сообразил, что этим морозным деньком у Давиа находится его брат! Господин полковник на секунду остолбенел, потом нахмурился и вышел вон. «Глупейшее невообразимое положение! Надо встретиться с Эммануилом. Но что я ему скажу?»

Солдату-привратнику своих покоев в корпусе Рибас приказал не пускать к себе ни брата, ни известной особы Давиа. Его трясла лихорадка, он лег, велел задернуть занавеси, просил греческого корня элениума с медом, выгнал встревоженного корпусного доктора, отказался от лекарств.

— Вы притворяетесь! — не верил ему Алексей. — Вы не хотите ехать со мной во дворец!

Черствость молодого человека поразила воспитателя. Горя от лихорадки, он провел ночь без сна, утром сел в постели и спросил малиновой воды, а слуга сказал, что и Алексей слег. Настя и дочь госпожи Лафон приезжали их проведать. Алексей капризничал, а потом кричал зашедшей к нему Настасье Ивановне:

— Все знают то, о чем вы не догадываетесь! Вы слепы. Вас водят за нос.

— Ты бредишь. Надень меховой жилет. У вас по утрам холодно.

— Я брежу? Вы смешны!

На следующий день кадет, дежуривший у Бецкого, рассказал Бобринскому, что Рибасша называла Алексея негодяем, щенком, сопляком, упрямым мужланом, неучем и презренным человеком. Алексей затаил месть, и, когда почувствовал себя лучше, отправился на обед к Бецкому, где многим нашептал об отношениях Давиа и Рибаса, а за столом Шувалов открыто сказал обо всем Насте. Она краснела, бледнела и, может быть, впервые не знала, что отвечать. Вернувшись, Алексей безжалостно заявил все еще больному Рибасу:

— Ваша жена знает о Давиа все!

— От кого?

— Об этом все только и говорили за обедом!

С тревогой ждал Рибас посещения жены. Забылся, а очнувшись сказал:

— Мне не в чем упрекнуть себя. Я всего лишь старался перебороть судьбу. На душе у меня так и осталось одно сокровенное дело. Если мне придется его исполнить, я умру спокойно.

Алексей надменно усмехался, говорил о недругах Рибаса в корпусе, и господин полковник в горячке, встав на постели, кричал:

— Я вызову их! Шпагу!

Алексей намеренно изводил больного, но утром, испугавшись, расспрашивал Рибаса о его сокровенном деле, а услыхать о рибасовых Фермопилах ему не пришлось — явилась Настя.

Рибас ожидал сцены, но вот странность: жена говорила с ним мягко, покорно соглашалась во всем, привезла ему книги… Это поразило больного. Когда ее подозрения ни на чем не основывались, она уверенно говорила о его изменах, а теперь, получив доказательства, сникла, была растеряна и молчалива. «Она любит меня и не хочет терять. У меня нет человека ближе, чем она. Я должен переменить жизнь. Изменить все», — казнился Рибас.