Де Рибас

День был теплым, капельным, и Рибас на свою беду решил проехаться верхом по Васильевскому острову. Линиями мимо церкви Благовещенья выехал к мелколесью и, обнаружив накатанную дорогу, дал коню шпоры. Проехав версты две, увидел мужиков, везущих на санях гроб к Смоленскому кладбищу. Повернул, поехал шагом, подставив лицо закатному солнцу. Говорил сам с собой: «Характер не переменишь, и если я из непоседливых, надо следовать характеру. Иначе начнется хандра. Мне двадцать девять, я еду в армию, и если я в самом деле свободный и удачливый господин, судьба предложит мне свои возможности». После этого следовало сказать «Аминь», но он уж был шагах в двадцати от мелколесья, вечерело, и вдруг в кустах блеснуло огнем, раздался пистолетный выстрел и пуля сбила с господина полковника шляпу с золотым галуном.

Конь прянул в сторону. Рибас едва удержался в седле, но стегнул лошадь плеткой, развернул и направил прямо на кусты. Оттуда выскочил человек в зеленой накидке. В руке пистолет. Одной рукой человек схватился за дерево, другую, вооруженную, стал поднимать, прицеливаясь. Но вдруг одна нога его провалилась в снег по колено. Человек потерял равновесие, неестественно согнулся вперед, отталкиваясь ладонью от наста, но ладонь утонула в снегу. И в это время конь с Рибасом пронесся над нападавшим.

Проскакав саженей двадцать, Рибас повернул коня вспять. Человек на снегу не шевелился. Рибас подъехал ближе, соскочил с коня, обнажил палаш и осторожно приблизился. Нападавший никак не отреагировал на это. Рибас склонился над ним, увидел размозженный подковой лошади лоб и узнал учителя фехтования Кумачино. Глаза его закатились. Темные сгустки крови сползали с бровей на щеки, и полковник понял, что Кумачино мертв. Не ведая, что делать дальше, Рибас некоторое время стоял над ним.

«Доехать до первого дома, рассказать о случившемся, вызвать полицию? Но тогда… придется слишком многое объяснять». В кустах, где в начале нападения стоял Кумачино, он нашел пистолет и вдавил его сапогом в снег. То же самое сделал и с другим пистолетом, из которого Кумачино не успел выстрелить. Затем вскочил в седло, объехал окрестности и нашел лошадь, привязанную к дереву. На ней учитель и приехал сюда, чтобы устроить засаду. Рибас отвязал ее, стегнул плеткой и лошадь понеслась в сторону Невы. И Рибас посчитал, что самым благоразумным будет уехать отсюда.

«Очевидно, он следил за мной от самого дома Виктора. Но что толкнуло его на этот отчаянный шаг? Боязнь, что при встрече я его арестую? Последний разговор с Алексеем Кумачино вел о Неаполе. О нейтралитете. Шпион был подослан, чтобы узнать о нем и каким-то образом помешать? Он человек Ризелли?» Эти вопросы оставались без ответа.

Теперь отъезд в армию был не только желательным, но и в какой-то мере спасительным. Кто знает, к чему приведет следствие, когда труп Кумачино обнаружат. Его пистолеты нужно было взять с собой», — подумал Рибас, но возвращаться не стал. Естественно, о происшедшем он не рассказал никому, и никакие сообщения, что Кумачино нашли, в корпус не поступали. Может быть, у него не было при себе никаких бумаг? Как бы то ни было, но через два дня Рибас и Виктор в полную оттепель и распутицу выехали из Петербурга по московскому тракту.

9. Полк в Новоселице

1779–1781

Даже Виктору Сулину Рибас не рассказал о случившемся на Васильевском перед отъездом, хотя скучная дорога до Москвы не раз представляла такую возможность. В Москве они приехали на Басманную к дому Прокопия Демидова, который не оставлял своим вниманием ни Бецкого, ни Рибаса, частенько присылал из старой столицы домашние настойки из малины, ежевики, рябины и крыжовника, неизменно указывая секретарю Хозикову: сколько бутылок отправить Потемкину, а сколько оставить Бецкому и Рибасу.

Бывая в Петербурге, Прокопий Акинфович по-старохватски, как он говорил, волочился за Настей и своеобразно давал взятки вельможам. Встретившись с Елагиным, он взял у него перстень, вышел в отхожее место и там его выбросил. А перед Елагиным извинялся, говорил, что обронил случайно и тут же платил за перстень двойную цену: взятка была дана.

И теперь, когда подъехали к дому на Басманной, они увидели Прокопия Акинфовича, катающегося верхом на тщедушном человечке в овчине. Миллионер «подъехал на скакуне» к гостям и объявил:

— Я в Петербург скачу, а вы ко мне? — он соскочил с несчастного, и тот хрипло сказал:

— Час вас катаю, Прокопий Акинфович. Пить хочу.

— А принесть ему вина в моей саксонской чаше!

Чашу принесли, тщедушный человек напился и тут же с размахом разбил драгоценный саксонский фарфор о ступени крыльца. Демидов опешил, но потом вдруг бросился целовать тщедушного человечка и объяснил гостям:

— Ему сорок тысяч позарез надо. А дать ему сорок тысяч!

Двери в дом миллионера сверху, чуть ли не на половину высоты оказались забиты досками, гостям пришлось нагибаться, чтобы войти в дом, где и другие двери имели точно такой вид. Демидов снова объяснил:

— Намедни у меня знатная ассамблея была. Гордая знать съезжалась. Вот я их и заставил возле каждой двери мне поклоны бить!

Он велел приготовить приезжим комнаты, за обедом угощал русскими кушаньями: богатыми щтями с курами, свиным лбом под хреном и щтявным квасом, пенившимся, как шампанское. Во время обеда заезжий купец был поставлен у стены с приказом: не моргать час — тогда просьбу его о ссуде Демидов обещал удовлетворить. Возле купца он поставил камердинера, и тот смотрел: не моргает ли купец, а сам Прокопий подбегал к нему, махал руками у его лица, чтобы купец не выдержал испытания.

— Это что, — говорил Демидов, возвращаясь к столу. — У меня один малый взялся целый год в постели пролежать. Его кормят, поят, а он лежит. Я ему, если год выдержит, десять тысяч дам. Четвертый месяц уже лежит, негодяй. Хотите взглянуть?

Гости отказались, а наутро решили осмотреть Москву да и уехать от хлебосольного сумасшедшего барина. Но и после того, как побывали в Кремле, проехались по улицам-садам, на Никитской вновь столкнулись с чудачествами Демидова. Прокопий Акинфович сидел в экипаже, кучер которого и два форейтора были в очках. Это еще куда ни шло, но и замученный мерин, впряженный в экипаж, ковылял по улице в громадных очках. Этим Прокопий смеялся над московскими модниками, носившими очки при хорошем зрении.

В Киеве путники не задержались, а за Миргородом дорога вдоль реки Хорол шла прямо на Кременчуг — столице Потемкина. Но ближе к Голтве стали попадаться войска, и от лейтенанта-драгуна путники узнали, что генерал-аншеф Юрий Владимирович Долгоруков вывел своих легкоконников на учения. Шатер его стоял у слияния Хорола и Голтвы. Узнав своих приятелей по Средиземноморью, Долгоруков по своему обыкновению сказал без обиняков, широким жестом указав на войска:

— Театр готов. Представление начнется в срок. В зрителях я нуждаюсь.

За ужином он удивлял не меньше, чем Прокопий Акинфович. Абсолютно серьезно доказывал необходимость пополнить Смольный монастырь девицами из султанского сераля, говорил о том, что собрал роту драгун, в которой все левши и убеждал, что турецкие бани в русских селах сейчас самая необходимая вещь. Рибас даже подумал, что он пьян совершенно, но Юрий Владимирович проявил трезвый ум и память, сообщив, что бывший командир Рибаса по Дунаю Каменский губернаторствует, Суворов в Астрахани готовит персидский поход, а Гудович стоит с полками в Малороссии.

На учения они не остались, а через день въехали в Кременчуг. Потемкина тут не было. Он роскошествовал в Северной столице, а в южной кременчугской от его канцелярии то и дело по ступенькам сбегали курьеры, прибывали новые, суетились — складывалось впечатление, что за околицей идет война. Канцелярский полковник принял Рибаса холодно и путанно объяснил:

— Ваш полк сейчас на реке Самаре, в местечке Новоселица, это возле Екатеринослава Первого на Кильчени, но теперь он зовется Новомосковск.

Рибас ничего не понял, попросил карту, и выяснилось, что из-за нездорового местоположения при впадении реки Кильчени в Самару город Екатеринослав начали строить заново, на Днепре. А бывший Екатеринослав переименовали в Новомосковск, в нескольких верстах от которого выше по течению реки Самары и располагалась Новоселица. Там и стоял Мариупольский легкоконный полк.