Де Рибас

Голицын прекрасно знал, что зять Бецкого вхож в дворцовые покои, и Рибас избрал ключом общения с посланником таинственность и намеки. Кто мог знать о письме Леопольда? Канцлер Кауниц? И Рибас, ничего не объясняя, сказал:

— Ее величество настоятельно советовала мне познакомиться с австрийским канцлером. Это великий ум.

— Завтра он будет в манеже, — отвечал Голицын.

Антон Венцель Кауниц состоял канцлером еще со времен Марии-Терезии. Ему шел семьдесят второй год, и страсть к верховой езде сменилась поездками в манеж. Рибас увидел его в открытой коляске и был представлен. Кружевное жабо канцлера, скрывая старческую шею, выглядело великолепным букетом. В манеже офицеры объезжали лошадей-трехлеток.

— Как вам нравятся английские скакуны? — гордо спросил канцлер, как будто лично имел причастность к воспроизводству этой породы. — Мне говорили, что и Петр Первый на монументе Фальконе взвивается свечой именно на английской лошади.

— Тот, кто вам это говорил, льстил англичанам, — отвечал Рибас — Фальконе, скорее, произвел скульптурное скрещивание лошадей различных пород.

Это понравилось Кауницу. Он благосклонно вспомнил с своем давнем споре с княгиней Дашковой о личности Петра.

— Она называла его деспотом, отнявшим свободу как у дворян, так и у слуг. Но я остался при своем мнении: великие дела всегда требуют принуждения.

Но из бесед с Кауницем Рибас, тонко плетущий нити разговора в нужном направлении, ничего не узнал о письме герцога Леопольда. Дело не сдвинулось ни на дюйм и за обедом, на котором присутствовали фельдмаршал Ласси и юные офицеры — принц де Линь — сын бельгийского герцога на австрийской службе и подпоручик Эммануил граф Шенон, которого отрекомендовали как потомка кардинала Ришелье. Но Рибаса мало интересовал вспыхивающий от смущения французский граф, и он незаметно переводил беседу к делам благословенной Флоренции и к герцогу Леопольду, но безуспешно.

Тогда он решил попытать счастья в почтовом управлении, где задал несколько вопросов чиновнику, плечи которого напоминали меловые утесы из-за пудры, осыпавшейся с парика.

— Я жду письма из Тосканы. Итальянская почта приходит в определенные дни?

— В понедельник, среду и пятницу.

— Сегодня пятница, а для меня ничего нет. Мой тосканский родственник мог отправить письмо герцогской почтой. Где я могу справиться о нем?

— В канцелярии двора.

— У кого?

— Обратитесь к Леонарду Гаеру. Это мой двоюродный брат. Мы — потомственные почтальоны.

Леонард Гаер оказался копией своего кузена, но без пудры на плечах. Рибас представился ему негоциантом Лучано Фоджи, сокрушался о том, что должен был приехать в Вену еще в марте, но попал в переделку — таможня задержала партию товара. Тут же придумал имя своему мифическому родственнику, назвал его графом Конфорти, которому тосканские курьеры оказывали услуги, и спросил:

— А может быть, тосканский курьер, что был в марте, сейчас в Вене? Я расспросил бы его: была ли мне депеша или нет. Может быть, он помнит.

Тосканского мартовского курьера в Вене не оказалось.

— Вы не знаете его? — спросил Рибас.

— Конечно знаю, — отвечал Гаер. — Это капитан Скрепи. Он арестован.

— Что же с ним случилось? — испугался за неведомого капитана Рибас.

— О, это темное дело.

— Ну, бог с ним. Видно, граф Конфорти мне так и не написал.

На следующий день Рибас уехал в Триест, а через две недели его багаж осматривали у городских ворот Флоренции, а точнее, не осматривали вовсе — он заплатил привратникам, чтобы не ехать в таможню. При этом командир поста не просто принял взятку, но и поторговался о ее размерах. Итальянцы не изменились — дукаты здесь по-прежнему брали верх над законами.

В гостинице «Цветы Флоренции» он снял комнаты. Русских постояльцев здесь не было. В первом этаже жили англичане — сетры Патридж и Генриетта Кобле и их брат Том. Рибас отправился на почту, где выяснил, что из русских во Флоренции получают письма князь Волконский, его секретарь и некто Квитко. Волконский принял Рибаса в саду, где у беседки стояла единственная мраморная скульптура Пана. Петербургские новости вызвали приязнь князя и он сказал:

— Я представлю вас к двору через первого министра. Но не поступайте так, как князь Вяземский.

— Объясните мне ваш совет.

— С прискорбным удовольствием, — отвечал князь. — Вяземский явился к первому министру, представьте, в круглой шляпе и английском наряде, что само по себе неприлично. Уговорил, чтобы его принял эрцгерцорг Франц, сын Леопольда… Пришло назначенное время, а Вяземского нет как нет! Послали за ним в гостиницу. И узнали, что он укатил в Ливорно с женщиной, которую разыскивает полиция, потому что она сбежала от мужа, прихватив все бриллианты.

«Неисповедимы пути господни!» — мог воскликнуть Рибас, завидев в саду Волконского Николая Мордвинова, который десять лет назад был «сам себе адьютант», а теперь, судя по всему, капитан флота.

— Какими вы ветрами во Флоренции? — спросил Рибас. Мордвинов замешкался с ответом, смутился.

— В паруса капитана дует амур, — сказал Волконский. Рибас узнал, что в эскадре вице-адмирала Чичагова, прибывшей из Крондштата в Ливорно, Николай Мордвинов командует кораблем «Царь Константин», что он представлен к званию капитана первого ранга. Когда же Мордвинов услыхал, что Рибас остановился в гостинице «Цветы Флоренции», все выяснилось окончательно, ибо лицо офицера зарделось румянцем и он поспешно спросил:

— Вы познакомились с англичанками, сестрами Кобле?

— Не успел, — отвечал Рибас.

— И не пытайтесь, — сказал, смеясь, Волконский. — Патридж замужем, а Генриетта — предмет страсти капитана.

— Оставьте, оставьте, — замахал руками капитан.

— Но ведь вы только из счастья видеть ее приехали во Флоренцию.

— И не жалею, — вдруг твердо сказал Мордвинов. — К чему скрывать, эта женщина свела меня с ума. Вчера я был в галерее Пиити. О, Генриетта — это вылитая мадонна Сассаферато, богиня, несравненная женщина.

Офицер был влюблен, высокопарен и даже надменно смотрел на собеседников, не приобщенных к его восторгам.

— Женитесь, — сказал Рибас.

— Он приехал тайно, — сказал Волконский. — И только издали наблюдает за своей мадонной.

— Уж если вы избегаете ее, — Рибас развел руками, — но следуете за ней, значит, скоро сделаете ей предложение.

— Никогда! — горячился капитан.

— Сделать предложение мадонне — это кощунство, — подчеркнуто серьезно говорил князь.

От Волконского Рибас отправился в старую часть города, где была городская тюрьма. Начальник ее, капитан, отличался легкой хромотой и большой словоохотливостью.

— У вас содержится бывший герцогский курьер Скрепи? — спросил Рибас.

— Кто у нас только не содержится, — начал капитан и стал перечислять арестованных, давал им характеристики и попутно выносил собственные приговоры.

— Я должен Скрепи триста дукатов и хотел бы с ним переговорить об этом, — сказал Рибас. Хромоногий начальник расхаживал по каменному полу и перечислял цены: сколько надо уплатить за свидание с тем или иным заключенным.

— Но я не имею желания видеться со всеми вашими подопечными. Сколько стоит Скрепи?

— Десять процентов от вашего долга ему.

Рибас вручил тюремщику тридцать золотых, и ему назначили свидание на завтра в десять. Он снова отправился на городскую почту, без труда узнал, где живет жена Скрепи и поспешил к ней. Паола Скрепи, обитательница убогих меблированных комнат прихода Святого Луки, всплеснула руками:

— Наконец, хоть кто-то заинтересовался судьбой моего мужа! Я, сеньор, ждала этого часа, потому что мой муж ни в чем не виновен.

— Но в чем его обвиняют?

— О, когда человек при такой должности, им интересуются все. И Рим, и французы, и англичане. У моего мужа доброе сердце, и он не мог никому отказать.

— Он не мог отказать, когда кто-то изъявлял желание заглянуть в переписку герцога Леопольда? — догадался Рибас.

— Да. Но все эти господа так мало платили! — воскликнула жена мошенника.