Девятьсот семнадцатый

— Да, — говорил матрос. — Час назад, помнишь, на крышах было народу не провернуть. А теперь,

смотри, как чисто, хоть шаром покати.

— Думаешь, все дезертиры?

— Все до одного. Не сомневайся.

— А ты откуда, друг матрос?

— Я из отпуска на службу вертаюсь. Фамилия Друй, зовут Савелий. В первой флотилии — минер. А ты?

— А я как делегат от армии.

— В Москву?

— Да.

— Хорошее дело. У вас как солдаты — к большевикам?

— Лучше не надо. А у вас во флоте?

— Все, как один, за большевиков.

— А как думаешь, почему большевики власть не берут?

— Да не время пока. Скоро возьмут. А ты разве не большевик?

— Не записался еще.

— Приедешь в Москву — запишись. Вот, чорт, опять дождик, который уже раз за день. Осень, ничего не

поделаешь, октябрь месяц. Скоро морозы пойдут. А знаешь что, давай мы в вагон заберемся. Теперь, поди,

просторно в теплушках. Часок-другой заснем. Скоро уж и Москва

*

— У тебя есть кто в Москве из родственников?

— Никого нет. А из приятелей — были. Да разве найдешь! Давно из Москвы я. Годков десять.

— Вон оно что. Тогда я тебя познакомлю кое с кем, — говорил матрос Друй, прихлебывая чай и

закусывая бубликом.

Они только что приехали в Москву и у вокзала зашли в чайную “Победа”.

— У меня тут много приятелей, — продолжал Друй, дуя на кипяток. — Сам из Москвы. Мне сейчас

спешить некуда, вот и хочу повидать приятелей. Выпьем и катнем на завод. Согласен?

Щеткин утвердительно кивнул головой.

*

— Погоди. Сейчас вызову парня.

Друй быстро скрылся за углом большого кирпичного здания. Щеткин присел у забора в ожидании.

Шумел завод. Клубы дыма заволакивали собою корпуса. Голова Щеткина переполнялась новыми мыслями.

— Если Временное правительство — враг народа, тогда надо свергнуть. По-военному надо: один взвод

туда, другой сюда. Офицеров, кто против, перестрелять. Объявить мир, солдатам по домам, хорошо… а куда же

я пойду? Бездомный. Хомутов, небось, по хозяйству ударил, с женой завозился. Забудет скоро про все. А парень

хороший. Жалко. Что это Друй не идет? Матросы — народ боевой, а тоже ждут. Сунули бы кораблики, да по

городу по Питеру. Тоже говорят только. А хлеба нет, баранка рубль стоит. Как живет народ!

Подул ветер, стал накрапывать мелкий дождь. Щеткин поднялся. Чтобы согреться, он принялся быстро

шагать вдоль забора. Наконец из-за угла вышел Друй в сопровождении человека небольшого роста с

приплюснутым лицом, одетого в синий рабочий костюм.

— Заждался, брат, — сказал матрос. — А это мой приятель, механик Стрельцов Никита. Большевик. Он

тебе все объяснит и куда нужно сводит. А тут, брат, дела горят.

— Зайдемте вот в сад, покурим да поговорим, — предложил Стрельцов.

В саду они примостились на мокрой скамье. Пожелтелая листва пластами валялась на земле. Рыжая

трава вымокла и пригнулась. С голых веток деревьев струились дождевые потоки.

— Как же у вас тут, рассказывай, Стрельцов, — смахивая со щеки каплю дождя, спрашивал Друй.

— Очень даже отличные дела.

— Давно так?

— Не очень. Когда Керенский рас стрелял в июле демонстрацию в Питере, вот с тех пор. Очень рабочие

были возмущены.

— Да ну!

— Особенно, когда Корнилов хотел на Питер наскочить. Теперь весь завод идет за большевиками. Свой

завком имеем. А раньше трудно было.

— Что, били, небось?

— Бить не били, а за эсерами шли да меньшевиками. Вот тут недалеко парк трамвайный Воровский. Так

эсера Тарарахмана на руках носили. Красно, подлец, говорил о земле и воле. Один раз после митинга даже в

особом вагоне домой отвезли.

— А у вас?

— И у нас тоже были дела. Махина-то, — больше восьми тысяч рабочих. Как мухи, облепили нас разные

эсеровские, меньшевистские агитаторы. Завком был эсеровский. Нам никакого ходу не было. А теперь все

наши. Как расправились с питерцами да Корнилов выполз, сразу все к нам. Узнали ребята, что Керенский с

Корниловым сообща. Стали кричать: “Долой правительство министров-капиталистов, и вся власть советам”.

Недавно переизбрали думы районные — наше большинство. Советы переизбрали — то же самое.

— А что теперь делать собираетесь, — раз большинство? — спросил Друй.

— Сегодня собрание будет нашего партийного актива. Готовим вооруженное восстание. Настроение у

рабочих самое боевое.

— А на других заводах и фабриках?

— То же самое. А ведь недавно еще на иных фабриках не то что меньшевистские или эсеровские

настроения были — похуже. Оборонцы были. Против всякой политики. Как задеремся мы промежду собой, так

кричат — долой, и слушать не хотят. Прямо толстовцы. Иные фабрики требовали, чтобы докладчики были

беспартийные. Вот мы первое время и выступали, как беспартийные. А теперь горят все! Демонстрация была

недавно. Меньшевики всунулись со своими лозунгами “Да здравствует коалиционное правительство”, а никто

из рабочих за ними не пошел. Шли за нашими лозунгами “Вся власть советам, и да здравствует диктатура

пролетариата”. Вот, брат, какие дела.

— А солдаты как же? — спросил Щеткин.

— На нашей стороне весь третий полк.

— Дела хорошие. А как бы мне в партию? — Все ближе к своим буду.

— Это, брат, устроим. Вот пообедаем да и пойдем вместе на актив. Зайдем в Московский комитет.

— А где пообедаем?

— Да у меня. Хоть и не ахти обед какой, а суп с картошкой будет.

— Идет, и я с вами, — заявил Друй. — В Питер уеду завтра. Посмотрю, что у вас. Ну, пошли, а то дождь

припускает.

*

Над Москвой навис сырой, дымный туман. В окно наверху гляделась серая муть.

— Ну и осень у вас, — говорил Щеткин, прихлебывая суп.

— Да, осень сырая, — поддакивал ему Стрельцов. — Вот когда проведем свою революцию, и погода

станет лучше.

— Так и получшеет, — возражала его жена, худая, как скелет, женщина. — Нынче по талону полфунта

хлеба на душу дали. Что-то дальше будет. Ума не приложишь.

— А вот свергнем министров-капиталистов, своя советская власть хлеба достанет.

— Ну, так свергайте, чего же спите?

— Погоди, не спеши. Поспешишь — людей насмешишь.

В подвале большого дома, где жил Стрельцов, было чадно, сыро и бедно. Стол, кровать,

полуразвалившаяся кухонная печь, три табуретки, два портрета на стенах — вот и вся обстановка.

— Вон она жизнь-то наша пролетарская, — поймав взгляд Щеткина, сказал Стрельцов. — А другие и

того хуже живут.

Щеткин отложил в сторону ложку и, указав рукой да стену, спросил:

— Чей портрет?

— Это… это и ты, брат, не знаешь? Срамота. Это ж наш вождь — Владимир Ильич Ленин. Вождь нашей

партии. Теперь скрывается он от Керенского. Это он сказал нам, что землю — крестьянам, мир — солдатам,

фабрики — рабочим под контроль. Он же за то, чтобы свергнуть буржуев, и свою власть на их место.

Щеткин подошел к портрету, внимательно разглядывая его.

— Умный человек… И крепкий, видать. А про него у нас в армии говорили, что от немцев он вроде

шпиона.

— Враки все это. Он против всех капиталистов — и русских и немецких.

— Поглядеть бы на него да послушать.

— Будет еще время, и повидишь, и послышишь. А теперь пошли в партию. Нужно Друя взбудить — ишь,

заснул.

*

— Товарищ Бобров?

— Да.

— Тут делегат с фронта. Вот, Щеткин, поговори, а мы пойдем.

— Хорошо. Что скажете, товарищ? — спрашивал Щеткина человек быстрый в словах и подвижной. Лицо

его, заросшее бородой, было бледно и утомлено.

— Хочу в партию записаться.

— Так. Откуда вы и зачем в Москву?

Щеткин коротко рассказал. Показал свое командировочное удостоверение.

— Отлично. В партию мы вас запишем. А вы надолго в Москву?

— Думаю скоро вертаться.

— Нет, подождите. Мы сейчас готовимся к. перевороту. Вас задержим, пошлем в штаб рабочей гвардии.