Девятьсот семнадцатый

— Сог-ла-сны!

— Все ли согласны? Ну-ка дозвольте. Мы по правилам. Будем голосовать. Кто за согласие, подымайте

руки. Кто супротив? — Э-э-э, и десятка не набралось. Все кулачье да Шибанов.

— А когда ж землю делить? Хлеб-то весь убрали.

— И помещик убрал.

— Еще увезет. А хлеб-то наш.

— Это мы быстро. Завтра и решим.

— Чего завтра? Давайте нынча.

— Теперь нужно.

— Убежит еще… Пошли, православные.

— На усадьбу! На уса-адь-бу!

— И солдаты пусть с нами!

— Эй, Хомутов, пошли вместе.

— Хомутов, Пастухов, слезайте!

— Братцы, пошли… Чего там. О-го-го! Вот она, слабода!

Толпа быстро схлынула. У трибуны на темной площади осталось только с десяток солдат.

— Что ж, товарищи, — спросил Хомутов, — и нам, что ли?

— Да, нужно пойти. И винтовки взять бы. А то еще передерутся крестьяне.

— Или сопротивление будет, — добавил Пастухов.

*

Помещичья усадьба “Панская” находилась в пяти верстах от волостного села и, точно хищник, прятался

в чаще векового парка. Белый, в колоннаде, помещичий дом стоял в центре большого замощенного двора и был

опоясан ожерельем амбаров и кирпичных сараев. За домом приютились небольшие хатки, в которых проживали

служащие и рабочие при конском заводе и молочной ферме.

В доме помещика стояла глухая тишина. Панский с женой и тремя гостями, только что отужинав,

устроились в гостиной и за ломберным столом играли в карты.

Помещик Панский, высокий упитанный человек лет около пятидесяти, был одет в черный сюртучный

костюм. Стриженая голова его и гладко выбритое лицо, украшенное орлиным носом, было выразительно, как у

артиста. Под глазами у него шли двойные мешки. Лоб и щеки бороздили глубокие морщины, а на правой щеке

темнел красный рубец.

Играли вяло, точно по обязанности.

— Банк пятьдесят. — Кто? — тянул каким-то вымученным бледным голосом Панский. — Вам, Андрей

Алексеевич, на двадцать пять? Получите карту. Бито. С вас двадцать пять. У нас, господа, крестьяне волнуются.

Правда, волостной комитет благоразумен и надежен. Но нужно быть… На сколько? На десять? Григорий

Петрович, вот ваша карта.

… Нам, говорю, нужно быть настороже.

— Беру десять… Настороже, это верно, Глеб Евсеевич. Конечно, нужно быть готовыми ко всему.

— А что?

— В двух волостях нашей губернии крестьянский сброд, подогретый большевиками, разграбил шесть

имений, а усадьбы сжег. Да, это ваша карта, Капитан Федулович. На тридцать?.. бито, с вас тридцать.

— Ну и что же крестьянам, Григорий Петрович?

— Ничего. Выслали карательный отряд, ну, сорок человек арестовали. Но разве ж это меры? То ли дело

раньше. Тут, на месте, порка — кое-кого повесят — и острастка другим.

— Да, это безобразие… Власть совершенно неустойчива.

— Некрепкая власть. Вам банковать, Андрей Алексеевич. Я, конечно, со своей стороны меры принял.

Кое-что реализовал, а деньги перевел в английский банк на текущий счет.

— А скот и фермы, Глеб Евсеевич?

— И насчет этого я спокоен. Заложил движимое, и недвижимое имущество в банк.

— Ну, тогда другое дело.

— Конечно. Но банку. Карта — мой банк. Григорий Петрович, банкуйте. В наше время иначе нельзя.

Интересно, что сделали с государем. Ведь арестовали.

— Какой кошмар!

— Но верьте, будет царь. Я, как истиннорусский, глубоко верю, что придет опять время, и поверженное в

грязь знамя монархизма снова взовьется над страной.

— Конечно… ваши тридцать — с вас сорок пять.

— Тогда за все, за все посчитаемся с господами крестьянами.

— Был в городе. Всюду нелепые красные тряпки, шум, грязь, болтовня. Омерзение охватывает. Откуда

же все это? И кругом жиды — везде жиды и уголовники. Рожи нахальные… а солдатня… вот кого ненавижу от

всей души. Как вспомню, так настроение портится. Лидочка, сыграй что-нибудь такое…

— Лидия Егоровна, мы просим.

— А не прекратить ли нам игру, господа? — спросил Панский.

— Конечно. Давайте помузицируем.

Полная, высокая женщина подошла в хозяину, шепнула ему что-то и, извинившись за “тет-а-тет”, вышла

в соседнюю комнату.

Послышались мелодичные звуки рояля.

— Кстати, господа, совет собачьих депутатов выдвигает требования свержения Временного

правительства и безвозмездной передачи земли скотам-крестьянам.

— Нет, не допустим. Ни за что!

— Не допустить трудно. Вся наша надежда на союзников. Англия и Франция должны нам помочь —

иначе гибель.

— Польский корпус считает своевременным самые жестокие меры.

— Да, на них нужно пойти.

— Но, господа, какой позор: армия, великая русская армия — за шпионов большевиков… и не хочет

воевать!

— Проклятая революция, она всех разложила. Не на кого опереться. Нет возможности открытой

вооруженной борьбы.

— Неужели ж все кончено?

— Ну, нет! Положение не настолько безысходно. Предстоит еще жестокая борьба. Слушайте, господа. Я

собственно вызвал вас с целью порассказать вам кое-что.

— Мы догадывались. Ждем с нетерпением, Глеб/Евсеевич.

— Чернь городов сейчас бунтует. Власть слаба, может рухнуть в любую минуту, и, вероятно, рухнет.

После того как русскому патриоту, генералу Корнилову, не удался план введения порядка в стране путем личной

диктатуры, на подавление смуты вооруженной силой рассчитывать теперь — ребячья затея.

— Но почему же? Ведь есть же верные части. Ну, например ударные батальоны.

— Нет верных частей, к сожалению. И после того как само Временное правительство грязно оскандалило

Корнилова, нет лиц авторитетных, мужественных и способных, призванных разрешать государственные

вопросы. Войско на стороне большевиков. Чернь идет за лозунгами большевиков.

— Но что же делать? Как нам бороться?

— Есть верные способы. Об этом я хочу вам сказать. Необходимо предоставить событиям развиваться.

Пусть даже большевики захватят власть. Это, конечно, ужасно. Но это восстановит страну против них, и больше

двух-трех дней они не продержатся. Ведь дело, в сущности, не в большевиках, а в массах грязного сброда

столиц. Их-то и возьмем мы под обстрел.

— Утопия это, Глеб Евсеевич.

— Каким образом можно?

— Чрезвычайно просто. Есть выработанный генеральный и гениальный, к слову, план. Наша ставка — на

голод и развал хозяйства. В первую голову на голод и разруху в столицах. Мы не дадим туда больше хлеба. Так

— шахтовладельцы не дадут угля и руд. Акционеры железных дорог и пароходных компаний остановят

транспорт. Мы изолируем их. Они будут у нас, как крысы в мышеловке. Банки не дадут денег. Чиновники

государственных учреждений или уйдут, или останутся, но в этом случае будут всячески тормозить работу. В

городах, особенно столичных, в первые же дни наступит кошмарный голод и безработица. Застынут фабрики и

заводы… И тогда его величество народ или, вернее, грязный сброд, чернь сама перевешает большевиков, всяких

жидов и социалистов и запросит пощады. Вот тогда-то рядом твердых и решительных мероприятий мы всегда

отобьем охоту у черни к бунту.

— Отлично.

— Еще бы. Эксцессы нам не страшны. Они, разумеется, возможны. Жизнь многих из нас подвергнется

смертельной опасности. Но ставка — монархия и порядок — стоит всяческих жертв.

— Великолепно… и как просто.

— Гениально! А это уже решено разве?

— Решено безоговорочно и бесповоротно. Приближается холодная зима. Революционеры, городские

жиды будут дохнуть, как мухи, от холода, голода и эпидемии.

— Отлично, отлично.

— Между прочим, хотя и не столь важно, но должен вам сообщить, что я уполномочен нашим торгово-

промышленным и земледельческим комитетами провести в жизнь все мероприятия, связанные с настоящей

генеральной линией в нашей губернии. Надеюсь и рассчитываю на вашу помощь, господа.