Unknown

– Опасного, к сожалению, очень много… – Филипп заложил руки за спину и пошёл рядом с Шарлем, поддевая носками сапог поникшую от влаги траву. – И менее всего опасно то, что более очевидно, не так ли?

Шарль напрягся.

– Вы этим хотели что-то сказать? Полагаю, какое-то новое предостережение?

– Я сказал то, что хотел и ничего больше. Сырость очевидна, мы знаем, что она опасна и принимаем меры… В политике самое очевидное это хитрость, поэтому она опасна не более простуды. Я же хочу быть для вас действительно опасным сегодня и предлагаю говорить начистоту.

– По-вашему, это хорошее начало для переговоров?

– Смотря, чего мы хотим добиться.

Они уже ушли с поляны под шатёр сине-зелёной листвы, и Филипп остановился.

– Здесь ваш Ла Тремуй уже не сможет нас видеть.

– Как и ваш канцлер.

Филипп впервые улыбнулся почти весело.

– Будь там только господин де Ролен, я бы не испугался сырости на открытом пространстве… Давайте, всё-таки, начистоту, Шарль. Вы хотели встретиться со мной один на один не ради переговоров. Есть обстоятельства, волнующие нас в равной степени, с той лишь разницей, что я точно знаю, чего бояться, а вы лишь интуитивно ощущаете угрозу.

Шарль опустил голову. Ему не нравилось это превосходство Филиппа, но противопоставить было нечего.

– Я ничего не ощущал, пока не получил намёки на какой-то заговор. Но теперь уверен, что причин для беспокойства нет. Коронация состоялась, чего мне бояться? Разве что подвоха с вашей стороны, кузен. Уверен, вы не сможете назвать ни одного имени.

– А вам бы хотелось услышать хоть одно?

– Думаю, разговор начистоту это предполагает.

– Тогда, для начала, ответьте мне сами – готовы ли вы услышать ту правду, которую я готов, наконец, сказать? Коронация – да – состоялась. Но короны в наше время легко одеваются и так же легко снимаются, особенно, когда появится претендент, скажем так, более удобный.

– Претендент?! – почти по слогам переспросил Шарль.

– Нет, – медленно выговорил Филипп. – Претендентка. Ваша сестра по матери, которую герцогиня Анжуйская тайно воспитала в Лотарингии, чтобы выдать за чудесную Деву, когда понадобится короновать вас – её же воспитанника, почитающего Анжу, как родной дом. Обстоятельства ей здорово помогли, и Дева стала ещё и освободительницей, точь-в-точь по пророчеству! Пока герцогиня для вас «матушка», вероятно, всё будет хорошо, и всё будет тайно. Но, случись так, что вы проявите своеволие неугодное её светлости, и о королевском происхождении Господней посланницы можно будет провозгласить открыто. Тем более, что все ваши преданные герцоги и лучшие военачальники, так безропотно вставшие под знамя крестьянки, наверняка, давно обо всём осведомлены. Не сомневайтесь, они охотно поддержат освободительницу Франции, которую Господь отметил своим доверием, а судьба – королевской кровью. Война есть война – это их жизнь, а если она ещё и победоносная, то и существенный доход. Кто знает, может потом Господь велит своей Деве завоевать – для Франции, разумеется – Сицилию, или Неаполь, где безуспешно бьётся Луи Анжуйский, старший сын вашей «матушки»… Было бы неплохо, как вы думаете?

Шарль почувствовал, что ноги у него слабеют.

Нет, он не был готов к тому, что услышал.

После слов о сестре, всё, что дальше говорил герцог, звучало, как сквозь туман, но каждое слово попадало точно в цель, усиленное обидами последних дней. Шарль изо всех сил пытался удержать лицо, которое словно теряло очертания, расползалось изумлением, неверием, ужасом и откровенной ненавистью, потому что неверие постепенно уступало место отчаянию! Да! Всё правда! Всё очень похоже на правду!.. Герцог выполнил обещание – он, действительно, стал опасен. Нанёс удар, почти смертельный! В его доводах не за что ухватиться. Разве что…

– Я не верю, – чувствуя тошноту, пробормотал Шарль. – Должны быть доказательства…

Голос Филиппа долетел из какого-то другого мира:

– Они, несомненно, есть. Вам достаточно спросить мадам герцогиню.

– Она ни за что не сознается, – почти простонал Шарль. – А заставить её мне нечем!

Филипп вздохнул с откровенным сочувствием. Шарль не требовал доказательств от него, и это не укрылось от внимания герцога.

– У её светлости есть лицо – оно скажет всё само за себя. Для неё всегда было очевидно, что вы ничего не знаете, но, в принципе, могли как-то узнать, поэтому она принимала меры там, где видела возможную опасность. А всякие меры оставляют следы. И некоторые следы ложатся на бумагу в виде отчётов… Уверен, для герцогини совершенно немыслимо предположить, что подобные отчёты могли попасть в руки человеку лично заинтересованному, достаточно внимательному и достаточно умному, чтобы сделать выводы. С этой стороны она подвоха не ждёт, тем более, что человек, сделавший выводы, давно мёртв.

– Кто он?

Филипп выпрямился.

– Мой отец. И можете считать, кузен, что это его ответная пощечина с того света.

Шарль больше не мог «делать лицо». На ослабевших ногах, в несколько шагов, он кое-как добрался до полузаросшего мхом и травой пня и почти упал на него. Голова сама собой бессильно склонилась в ладони.

– Я всё равно не верю…

– Вспомните её герб, Шарль. Герб Девы… простой крестьянки… Насколько я знаю, на нём королевские лилии. Такие только на гербе вашего отца и у герцога Орлеанского – его брата – который вашей Деве… тоже не чужой. Ах, да! Похожие лилии носил когда-то ещё и Жан Курносый. Но тот тоже был королевским сыном… Вы не помните, кто дал такой герб девице, только-только получившей дворянство?

Шарль сделал жест, призывающий герцога замолчать.

Перед его глазами короткими вспышками проносились события жизни, которую он считал своей. Эти вспышки словно высвечивали тайные тени, не выговоренные слова, истинные причины… И вместе с ними угасали остатки веры, надежды и той последней, сыновьей любви, которая так и не была вырвана с корнем на коронации.

– Что же мне теперь делать?

– Вы король…

Филипп подошёл к Шарлю и протянул ему руку. По рукаву, на темно-вишневую перчатку с искусно вышитым бургундским львом, сползли чётки, в которых кровавой каплей горело рубиновое зерно.

– Вставайте, сир. Я не какой-нибудь лакей, который примчался сюда доносить господину на прочих слуг. Если бы не было веской причины наносить такой удар, поверьте, даже зная обо всём, я стал бы последним, от кого вы могли всё узнать.

Шарль поднялся, словно во сне. Рука герцога, протянутая для поддержки, была тверда. Но надёжна ли?

«Никаких привязанностей!», – напомнил он себе. И никакой веры! Никому отныне!

– Я оценил вашу искренность, герцог. Можете не оправдываться.

Голос уже достаточно твёрд. Теперь надо суметь посмотреть ему в глаза.

– Полагаю, вы хотите что-то мне предложить?

Филипп мгновение смотрел на Шарля, потом растянул губы в улыбке.

– Вы король, – повторил он удовлетворённо.

Дождь уже почти перестал моросить, когда герцог Бургундский закончил излагать свой план, и Шарль, подумав немного, с досадой покачал головой.

– Чернь не поймёт, если я ничего не сделаю, чтобы спасти… её.

– Чернь? – Филипп приподнял бровь. – Шарль, неужели никто не объяснил вам, как следует относиться к черни? Это такая же стихия, как огонь и вода, с той лишь разницей, что управлять ей поручено нам – людям, располагающим властью. Глупцы считают, что она неуправляема, полные идиоты с ней считаются, и только умные понимают – управлять этой стихией такое же искусство, как метание копья и стрельба из лука, как танцы и пение, короче всё, чему можно научиться, если знать основные правила. Главное условие – власть – и её мы с вами имеем по праву рождения, а остальному должны учиться на опыте предков… Чернь всегда ненасытна. Чтобы ничего не требовать, она должна быть чем-то занята. Сегодня ваши подданные довольны – они получили чудо и надежду, но завтра обязательно захотят большего. И если ничего не получат, будут разочарованы. А разочарованной черни требуется дать виноватого, важно лишь подгадать момент, когда они будут готовы принять виноватым кого угодно. Поверьте, кузен, пара-другая поражений не оставят от вашей Девы ничего святого. Об её избранности забудут так же быстро, как и о её победах, и охотно поверят во всё дурное о ней, вплоть до шарлатанства и колдовства, потому что нет ничего слаще для человека мелкого, чем плюнуть во вчерашнюю святыню. Надо только это позволить. Ваша чернь, как вязанка соломы. Хотите мягко спать – подсушите её по всем правилам на ласковом солнце и наслаждайтесь покоем. Хотите чего-то более жесткого – пересушите её, обложите то, чем недовольны, и подожгите. Она уничтожит всё, что вам угодно, главное, не допустить, чтобы пожар распространился. Но вы ведь никогда не подожжете солому, не убедившись в том, что она ограничена железом, не так ли?