Великий океан

Перестала высвистывать и иволга. Гудел водопад, далеко сквозь прогалину блестелапелена залива, пряно тянуло хвоей. Глубокий покой заполнял тайгу и ущелье, дикие,заброшенные места. Теперь редко кто ходил мимо старой крепости, на редут была проложенадругая дорога. Однако две-три приметы указывали, что тропой кто-то недавно пользовался.Надломленный сук душмянки, из которого еще не проступила смола, растоптанные ягодышикши, немного подальше вдавлины ног. Следов разобрать было нельзя, влажный мохскрывал очертания.

Невольно Павел замедлил шаги, прислушался, а затем, осторожно пройдя вперед,уловил звуки нескольких голосов, доносившихся из развалин форта. Говорили сразу двоеили трое, не то грозясь, не то споря. Вскоре голоса стихли, и снова водворилась тишина.Потом вдруг ясно послышался голос Наплавкова:

..Вольному воля, ходячему путь... Не дело сказываешь, Лукьяныч. «Челобитье скопом» такая бумага называется. А за сие...Говоривший помедлил минуту, затем ровно ибесстрастно, как видно, читая, продолжал: «Буде кто учинит челобитье или прошение,или донос скопом или заговором, того имать под стражу и отослать к суду...» На контрактекресты ставили, сами на себя закон скрепляли... Нет жизни, промышленные, и в вольномкраю...

Голос умолк, опять стало тихо, и на этот раз надолго.

Павел больше не спешил к редуту. Неожиданность подслушанного, сборище в развалинахфорта, горечь наплавковских слов поразили его настолько, что некоторое время он стоял нешевелясь, задерживая дыхание. Он знал, как круто приходилось промышленным, но никогдаему не случалось над этим задумываться. Привычка к лишениям стирала остроту быта,заботы о пропитании, о безопасности владений; большие государственные замыслыпоглощали все внимание и время Баранова и его помощников.

Пришли на память строчки письма одного из россиян, побывавшего в новых владениях.Чиновник писал о промышленных, о каторжных условиях их существования.

«...Даже соли, сей необходимейшей приправы яств наших, часто у них не бывает. Хлебхотя и дается, но, по трудному доставлению оного, в весьма малом количестве... Из стапятидесяти молодых и самых здоровых людей, выбранных в разных местах и присланных вСитху, в феврале уже восемь померли и более шестидесяти лежат больные в казармах...»

Павел решил ничего не говорить о подслушанном разговоре Барановуправитель суровобы расправился с недовольными, зато сам окончательно расстроился и не пошел наозеро.

Возвращаясь в крепость, он за мысом наткнулся на доктора Круля и архимандрита.Ананий был в белой холстиновой рясе, подоткнутой у пояса, плетеной индейской шляпе.Круль в своем неизменном сюртучке, но без чулок и башмаков. Монах и бывший лекарьловили раков.

Ананий тыкал в расщелины камышовым посохом, суетливо отскакивал в сторону,когда набегала волна, вскрикивал. Доктор сидел на песке и, придерживая палкой какую-томорскую тварь, наставительно поучал:

Это репка... Они ест звено, соединяющ три царства природ. Минералов, растений иживотные... Кожух оной репк ест составленный из известковая материя и принадлежит первыйрод. Иглы на поверхност кожух ест растений. Внутренност сут животный... Природаподобный произведения дарит бедный страны, уравнят своя щедрот...

«Тунеядцы»,неожиданно зло подумал Павел, сворачивая за выступ скалы, чтобыобойти «доктора естественный история» и прыгающего архимандрита. Это определение пришлоему в голову в первый раз, и теперь, тоже впервые, он подумал о том, что Баранов, посуществу, одинок и один молча несет свое тяжелое бремя.

Весь день шел дождь, и только к вечеру немного посветлело, показалась плоская вершинагоры Эчком. Дождь утих. За бухтой, в проливе медленно передвигались плавучие льдины.Оторванный ветром с глетчеров Доброй Погоды лед плавал тут круглый год.

Привычное зрелище неожиданно напомнило о конце лета, о близкой зиме. Еще ободной зиме на этом чертовом камне... Лещинский раздраженно встряхнул плащ, откинулкапюшон. Незагорелое лицо выглядело бледным, припухшим. Словно его тоже затронулскорбут. Надвинув картуз, он зашагал к дому, обходя наполненные водой трещины в почве,мокрые бревна, вынесенные алеутами на плечах из лесу, стружки и камни. Форт продолжалстроиться, и никакое ненастье не останавливало работ.

Лещинский жил наверху, в просторной горнице с массивными кипарисовыми балками,двумя окнами, выходившими на внутренний двор и залив. Единственная кривая лиственница,росшая на кекуре, достигала верхними сучьями подоконника, в непогоду скрипела угрюмои тоскливо. Лещинский приказал Луке срезать ветки, но Серафима молча взяла лестницу,убрала пилу. Промышленный часа два просидел на дереве, пока вернувшийся хозяин неоткрыл ему окна. По отсыревшему скользкому стволу Лука боялся спуститься.

Крутая лестница из сеней вела прямо в горницу. Иного хода не было, и часто, особеннов дурные минуты, верхний жилец чувствовал себя отрезанным от всех живущих в Большомдоме. Сегодня эта обособленность пригодилась.

Поднявшись по ступенькам, Лещинский остановился, прислушался. Внизу было тихо Серафима ушла в казарму, за дверью горницы тоже не раздавалось ни одного звука. Лишьиз караульни, помещавшейся под верхней комнатой, глухо доносилась тягучая нескладнаяпесня скучавшего обходного.

Не явились! пробормотал Лещинский.

Раздражение его еще больше усилилось, нудное знакомое чувство пустоты, как передприпадком, подступило к сердцу. Он торопливо потянул клямку, открыл дверь и сразу жеоблегченно выпрямился. Наплавков и тугощекий Попов сидели в горнице, и, как видно,уже давно. Гарпунщик задумчиво мешал угли в небольшом очаге. Попов, слюнявя пальцы,перелистывал календарь, найденный на столе, разглядывал картинки. Оба молчали, словновстретились здесь впервые. Так условились, если бы в комнату заглянул кто-нибудь изпосторонних.

При входе Лещинского Попов шумно вздохнул, откинул книжку, распрямил литыеплечи.

Долгой-то гулял, барин,заявил он недовольно.Месяц солнца не дожидается.

Наплавков не сказал ни слова.

Лещинский промолчал, повесил на рогулину картуз и плащ, пригладил волосы, закрылна щеколду дверь. Хворь и дурное настроение пропали: Наплавков пришел, приближалосьдавно задуманное и решительное...