Жена изменника

Когда они с дочерью остались наедине, он аккуратно вытер рот тыльной стороной руки и спросил:

— Ты собираешься обзавестись семьей?

Поставив на стол вынутую из узелка пустую миску, которую она брала к Тейлорам, чтобы наполнять ее за счет собственного труда, она покачала головой. Не сказав ни слова, поднялась на второй этаж, где стояла ее старая кровать, и легла спать.

Когда Марта проснулась, был уже день, но который это был день, она в точности не знала. Она уснула, лежа на животе, сложив руки под грудью, и теперь чувствовала, что ее веки так распухли от слез, что их почти невозможно разомкнуть. Она просыпалась и опять засыпала, и этот сон урывками, смешавшись с состоянием полузабытья, не давал ей возможности понять, что ей приснилось, а что происходило на самом деле. Она резко села в кровати, выпрямив спину, и заметила, что кто-то покрыл ее старым материнским одеялом. Провела пальцами по сухим, как бумага, губам и почувствовала, что ей отчаянно хочет пить.

Марта взяла в руку башмаки, осторожно спустилась по лестнице и встретилась взглядом с отцом, одиноко сидевшим за столом. Он выразительно посмотрел на ее развязанный корсаж и разметавшиеся по плечам непослушные, спутанные волосы. Постучав указательным пальцем по столу, он в тревоге вскинул свои густые брови, будто говоря: «Так-так. Это надобно привести в порядок». Но когда Марта ничего не ответила, а лишь уставилась на него отрешенным взглядом, он перевел глаза на окно и шумно вздохнул. Подойдя к бочке с дождевой водой, Марта принялась жадно пить, не замечая, что вода из ковша льется ей на юбку. Потом взяла кусок кукурузного хлеба и села к столу.

— Твоя матушка понесла Эбботам покрывало.

Он скосил на Марту глаза, и она поняла, что это отец укрыл ее ночью.

Марта теребила сухой кукурузный хлеб, потом, подперев лоб рукой, прикусила изнутри губу, чтобы не расплакаться. Она услышала скрип отодвигаемого стула, а затем голос отца:

— Пойдем со мной.

Он сказал это, как всегда, приказным тоном, и Марта инстинктивно поднялась из-за стола и, повинуясь отцовскому жесту, накинула на себя шаль.

Она пошла за ним по двору, провожаемая любопытными взглядами рабочих, и вскоре поняла, что отец ведет ее к Закатной скале на север от дома. Они медленно поднялись на скалу, временами останавливаясь, чтобы дать отцу отдохнуть из-за больной ноги. Оказавшись на вершине, они стояли и глядели на Бостонскую дорогу, на которой не было ни единой телеги или фургона. Все было тихо, лишь где-то вдалеке, за озером Баллард, раздавался стук кирки о скалу.

Сложив руки на груди, отец спросил:

— Ты все еще?.. Я хочу сказать, ты сохранила свою?..

Он остановился и облизал губы.

Марта посмотрела на него с невеселым видом:

— Если ты спрашиваешь, сохранила ли я девственность, то я отвечу «да». — И, резко выдохнув, пробормотала: — Как будто мне от этого легче.

Деревянная вывеска над постоялым двором Чандлера — грубо обтесанная доска с отпечатком подковы — скрипнула на неожиданно дунувшем ветерке, а потом опять повисла без движения.

Отец покачал головой и махнул рукой в ее сторону:

— Посмотри на себя. Ты будто обезумела. — Он переступил на здоровую ногу, чтобы не напрягать больное бедро, и окинул взглядом раскинувшиеся сжатые поля. — Тридцать лет я трудился, чтобы сделать это своим домом. — Он посмотрел на нее так, будто она собиралась возразить. — Я приехал сюда весной сорок третьего. Между Кочичавиком и Шаушином нас было едва ли человек двадцать. И здесь, на этом самом месте, я стоял и смотрел на свою землю. — Он громко закашлялся и сплюнул вниз. — В Большой войне у меня погиб брат. Брат Джеймс.

Марта посмотрела на отца с удивлением. Раньше он никогда не упоминал о своем английском брате.

— Он стал солдатом Кромвеля после принятия Торжественной лиги и Ковенанта, — сказал он, — и погиб в бою при Марстон-Муре. Но я ничего не знал об этом целых пять лет. Однако я знаю, за что он сражался. Чтобы шотландцы не преклоняли колени перед разукрашенными сосудами и богатыми тканями, брошенными на алтарь Христа, наподобие юбки распутницы.

За всю свою жизнь Марта ни разу не слышала, чтобы отец говорил так долго о чем-нибудь, кроме вожделенного добра, приобретение которого увеличило бы хозяйство Аллена.

Он плотнее прижал руки к груди и продолжил:

— Ходят слухи. О тебе и валлийце.

Теперь и Марта сложила на груди руки, ожидая, что он скажет дальше. Волнение, которое не отпускало ее всю дорогу в Андовер, нахлынуло вновь, и Марте показалось, что ее глазные яблоки пронзили осколки, как от пушечного выстрела. Нетвердыми руками она затянула на груди шаль и стала смотреть вниз, на ноги, стоя в двух шагах от обрыва.

Вдруг она почувствовала, что отец крепко схватил ее за руку, чтобы не дать упасть.

— Ради Христа, Марта! Я воспитал тебя не для того, чтобы тебя почитали, чтобы ты всем нравилась. Нравиться может любая жалкая, на все согласная потаскушка. Я воспитал тебя, чтобы с тобой считались. Чтобы ты не робела перед чьей-то гордыней. Чтобы ты могла сказать тому, кто зазнался и почитает себя умнейшим: «Поцелуй меня в задницу, и черт с тобой!» Ты меня слышишь? Я знать не хочу эту... девицу на ватных ногах, которая стоит тут передо мной. — Он немного ослабил хватку. — Я скорее соглашусь на твой брак с преступником, у которого есть свои принципы, чем с судьей, у которого яйца как у морского конька. — Он достал из кармана маленькую золотую монетку и подбросил на ладони. — У этой монеты две стороны, но они обе отлиты из одного металла. Это ты и я. — Он дважды постучал себя по лбу. — Мы ведь с тобой похожи.

Взяв ее руку, он вложил монетку ей в ладонь. Марта смотрела на отца, пораженная. Она не знала, чему больше удивляться: тому, что он взял ее за руку, или тому, что дал ей золотую монету. Развернувшись, Аллен начал спускаться.

— Спроси сама себя, дочь, — бросил он через плечо, — стоит ли он того, чтобы за него бороться. — Споткнувшись, крепко выругался, потом, обретя равновесие, прокричал: — Пешком-то до Биллерики далековато будет. Лучше отправляйся немедля.

Марта дождалась, когда отец вернется в дом, и, спрятав в передник монетку, спустилась со скалы уже более уверенным шагом. Вышла на Бостонскую дорогу и, пройдя немного, свернула на запад у Престонского моста через Шаушин, чтобы сократить путь. Дальше ее дорога шла на юг по равнине Бланчард. Тропинки были все еще размыты после дождя, изборождены грязными ручейками и покрыты, как ковром, разноцветными листьями, быстро прилипающими к подошвам. Поравнявшись с ручьем Стронгуотер, Марте пришлось снять чулки и башмаки, чтобы пройти по вязкой черной глине, проваливаясь по самые колени. На другой стороне она присела на ограждение из камней и изо всех сил стала оттирать листьями мокрую грязь со своих почерневших ног. И только теперь вспомнила, что все ее немногие вещи остались в Андовере. Марта хрипло рассмеялась, словно бросая вызов собственной забывчивости, поняв, что у нее нет даже мантильи, чтобы укрыться ею как одеялом.

Тропинка вела вниз, в сосновую рощицу, окруженную и наполовину скрытую грязевым оползнем. Вскоре, увидев Длинное озеро, Марта поняла, что зашла слишком далеко на запад. Она пустилась в обратный путь, пробираясь сквозь бурелом из веток и упавших деревьев и на время потеряв тропинку, пока не добралась до Селедочного ручья, где вновь вышла на верную дорогу. Через час она миновала озеро Наттингс и увидела дом кузины, из трубы которого тянулась тоненькая струйка дыма.

Марта внимательно разглядывала расположенный за домом хлев, пока не удостоверилась, что Томас там. Скрытая тенью, она крадучись пробралась вдоль стены и проскользнула внутрь. Минуту тихо постояла у двери, прислушиваясь к звукам, говорившим о том, что Томас с Джоном убирают навоз из стойла.

Потом вышла вперед, так что на нее упал свет от горевшей под колпаком лампы, и позвала:

— Томас.

Оба мужчины вздрогнули и обернулись. Она прекрасно представляла себе, что они увидели: рваное и грязное платье, вместо башмаков два глиняных пенька, покрытые присохшими листьями и торчащими во все стороны веточками.