Шапка Мономаха

– Рука будто свинцом наливается, – виновато объяснил Нестор.

– Ясно, – вздохнул иконописец. – Ну тогда я тебе о своем видении расскажу, брат. Ни с кем не хотел им делиться, потому как думал, что лишь мне оно в утешение и в научение послано. Теперь вижу, что и тебе оно к пользе будет – уныние твое лечить. Не во сне это было, а как бы въяве, когда я писал икону с Распятием и размышлял о том, как ведет на земле Господь свой спасительный промысел. И каким безумием этот промысел может казаться язычникам. Вдруг увидел я перед собой не келью свою, а землю – как будто я птицей летел над нею. Земля подо мной была сожжена – чернели поля, села, даже города. И со мною вместе летел над нею гул стонов, как будто не люди стонали, а сама земля. А посреди этой стенающей черноты – монастырь, и в нем строят каменный храм – совсем невеликий. Некая сила внесла меня через закрытую дверь в келью. В ней стоял над доской черноризец и творил икону. Подобного образа я никогда не видал, ни греческой работы, ни русской. На иконе вокруг жертвенного престола сидели три ангела и как бы совещались меж собой. А на престоле стояла чаша, назначенная одному из них. При виде этой иконы взыграл во мне дух и поднялось такое ликование, что я не мог отвести от нее очей. Уверен, тот чернец-изограф был не человек, но ангел. Сам я, хоть и помню в точности ту икону, написать такую не сумею. Она писана не красками, а молитвою… – Алипий отложил вапницу. – А ты говоришь, погибла Русь! Да как же она погибнет, когда такая красота и высота в ней явлены будут среди тьмы и стонов!

Долгую тишину оборвало признание Нестора:

– И я все жду чего-то подобного. Жду, что Господь откроет мне нечто…

– Не жди, брат, – отсоветовал Алипий. – Благодать, как и пагуба, настигает внезапно, когда не ждешь.

Нестор скрепя сердце взял книгу, содержащую откровения епископа Патарского, и отнес ее в самый дальний ларь.

8

Земля у стен Киева гудела. Войско, пришедшее от Стародуба, пополнясь силами ополчения, не отдохнув и не смыв ратный пот, било конскими копытами дорогу к Василеву на Стугне-реке. Боняк со своей половецкой ордой не ушел далеко, затаился где-то в Поросье и объявлялся то в одном месте, то в ином. Мономах убедил Святополка идти по следу – нападение на стольный град нельзя оставить без ответа. Решимости киевскому князю в этот раз придавали прошлогодние вести из Корсуня и Царьграда. Греки сумели отбить половецкий удар, направленный на них изгоем Леоном Диогеновичем. Так крепко поколотили степняков, что орды Боняка и Тугоркана поредели вдвое. Не лучше себя чувствовал и названный царевич, схваченный греками на стене крепости, которую пытался захватить. С выжженными зеницами коротал теперь век.

Гонцу из Переяславля пришлось искать русские полки, затерявшиеся среди полей и ковылей. Весть была ошеломительней прежних – наглость степняков возрастала день ото дня. К столице Мономаха вслед за Курей приполз наперсник Боняка и тесть киевского князя хан Тугоркан, сын Змея. Привел свою истрепанную орду и встал у города за рекой невесть зачем – то ли собирался с силами для осады, то ли не решался идти дальше.

Святополк за тестя не вступился – какой прок иметь в родичах одного хана, если десяток других готовы зубами рвать и Киевскую землю, и всю Русь? На коротком совете князья согласились: бросить пока гоняться за привидением Боняка и еще больше проредить Тугорканову рать. Дружины, наглотавшиеся пыли, с радостными кличами заторопили коней к Зарубинскому броду через Днепр.

Не встретив ни единого половецкого разъезда, войско неприметно для врага подошло к Переяславлю. Однако не стало для степняков удивительной неожиданностью. С рассветом на другом берегу Трубежа русские увидели вздетые длиннохвостые бунчуки и стяги, похожие на змеиные языки, голый лес копий, изготовленную к бою конницу стрелков. Далеко впереди войска, ближе к берегу реки, на спинах коней стояли двое смотрящих, опираясь на копья и озирая русские полки.

Из ворот Переяславля длинной лентой вытягивалось конное и пешее градское ополчение. Часть дружины, не ходившая воевать с Олегом, пополнила ряды войска еще ночью. Градские весело орали дружинникам приветствия – рады были, что не пришлось долго сидеть в безделье за стенами, а будет потная работа. Кто ходил в прошлом году в степь вспоминали, как потрудились, беря на копье половецкие вежи. И сейчас не чаяли поражения.

После бодрящего дух молебна о победе русского оружия широким челом двинулись к броду. Впереди ехали князья в окружении знаменосцев, но чем ближе был противоположный берег, тем жарче становилось у них за спиной. Распаляя себя и других, дружинники ломали строй, обгоняли князей и дикими волнами выкатывали на берег. Святополка закрутило в конно-людском водовороте, и он оторвался от Мономаха. Владимир бешено орал, но быстро понял, что выстроить полки не удастся. Его никто не слушал и не хотел слышать.

Конница летела на врага, выставив копья и стремительно сокращая расстояние. Навстречу свистели стрелы, но половецкие лучники топтались на месте, боясь столкновения лоб в лоб с противником. Русские и кочевники словно поменялись друг с другом. Русь уже не оборонялась, стоя плотной стеной, а наступала, неудержимо рвалась схлестнуться со степным хищником. Половецкие стрелы, выбивая всадников, не могли причинить большого урона коннице, разлившейся ярым половодьем по полю, как не нельзя остановить наводнения рыбачьими сетями.

Стрелки, будто раздернув завесу, уходили в стороны, открывая тяжелую степную конницу. Но вся сила ее была в разгоне, сокрушительном ударе слету, а стоящая на месте она теряла вполовину и больше. Русские, приближаясь, пустили в ход сулицы и еще до прямого столкновения стали теснить кочевников. Половцы проиграли бой, когда только выстроились боевым порядком. Русские отняли них возможность горячить кровь, с самого начала забрав под себя пространство сечи. Тугоркан просчитался, понадеявшись, что противник останется верен своим прежним приемам боя.

Мономах понял это раньше половецкого хана. Мчась вместе со всеми, он видел, как дрогнули степняки. Их копья оказались почти бесполезны. Дружинники вламывались в ряды куманов на всем их протяжении, крушили, ломали, наседали. Не стерпев русской ярости, половцы попятились. Вскоре они начали откатываться так быстро, что даже Святополку Изяславичу, застрявшему позади, стало ясно – степняки бегут! Их били в спины копьями, настигали, рубили мечами. По всему полю возникали островки лобового боя, но обтекаемые со всех сторон потоком бегущих даже самые стойкие половцы, если не падали замертво, вскоре показывали спины. Вслед русской коннице бежали пешцы, торопясь, чтоб и им досталось хоть немного ратного подвига. Они добивали раненых, пускали стрелы в отставших куманов.

Вскипевшая обок поля сеча одного русского с пятерыми степняками быстро закончилась. Последний половчин, перед тем как умереть, успел отчаянно рубануть саблей по шлему кметя. На миг лишившись света в глазах, дружинник резко дернул повод. Конь вынес его из гущи кровавого варева на открытое место. С прояснившейся головой всадник хотел снова вклиниться в месиво, но вдруг заметил впереди десяток конных половцев, скачущих наособицу. На шишаке одного из них длинно развевался хвост, сплетенный из конского волоса. Рванув за ними, дружинник крикнул во все горло:

– Стой, змиево племя!

Сунув меч в ножны и выдернув лук, он наложил стрелу. Выпустил одну за другой три штуки. Трое мертвецов полегли на его пути. Половцы остановились и повернули. На мгновение его поразила железная маска, прикрепленная к шлему и полностью скрывавшая лицо длиннохвостого половца. За удивлением накатил гнев: этот степняк до того презирает Русь, что даже лица своего ей не показывает.

Убрав лук, он опять вытащил меч. Нагнал куманов и сходу снял с седел двоих. Остальные с утробным рычаньем надвинулись на него, крутя саблями. Только безлицый ждал в стороне. В рубке степные гнутые клинки слабее русских мечей, но полагаться на это не стоит. При ловком владении ими они доставляют много хлопот и быстрой победы обладателю меча никогда не сулят.