Шапка Мономаха

– Половцы, князь. В воскресенье вечером подошли. Шелудивый Боняк повоевал села окрест Киева, пожег твой двор в Берестовом.

– Отпор дали?! – У Святополка от негодования зашевелились усы.

– К стенам не подпустили. На третий день они сами ушли, ополонясь.

– Слава Богу! – князь истово перекрестился. – Не могу сейчас же пойти к Киеву – будь он неладен, этот Олег. Пускай Путята ухи востро держит.

Едва успели обсудить с Мономахом наскок поганого Боняка на стольный град, как встретили другого гонца, почти замертво свалившегося с коня на руки отроков.

– Половцы у Переяславля, – прохрипел он. – Куря привел. Спалили пристани с лодьями и посадских в Устье.

Киевский князь схватил Мономаха за плечо.

– Все еще хочешь ждать, когда Олег попросит мира? – прошипел он. – Надеешься на его бедного родственничка?

– Завтра, если ворота не отворятся, пойдем на приступ, – с видимым спокойствием ответил Владимир. Только опущенная голова выдавала тревогу.

– Огненный приступ! – потряс кулаками Святополк.

Назавтра крепость ожила, вывалила из пасти деревянный язык моста. Все те же двое пришельцев из латынских земель выехали на поле со знаменем Олега. Встав перед станом, протрубили в рог. К ним подскакали княжи мужи и сопроводили к шатрам. Мир заключили быстро и даже поспешно. Князья на полуслове оборвали многоречивого на латынский манер посла:

– Не сотрясай языком воздух больше, чем нужно. Передай Олегу: пускай идет в Смоленск к Давыду, а потом с ним вместе приходит в Киев, на стол отцов и дедов наших, и не кобенится больше насчет Киева, потому как это старейший град в русской земле и только в нем достойно нам встретиться. Там сойдемся на совет и дадим друг другу клятвы. Да пусть крест целует, обещая все это.

Ярослав спросил, может ли он целовать крест за брата.

– Не можно, – встряли княжи мужи, покачав бородами. – Ты еще неизвестно какой веры – нашей или латынской. А нам ведомо, что латынцы неправильно целуют крест и святыням не поклоняются. И лицо у тебя голое, что для мужа великий срам.

– Я обычаи Руси уважаю и спорить не буду, – смиренно ответил Ярослав. – Только Олег из города не выйдет, пока ваше войско не уйдет. Как же ему крест целовать?

– А мы с тобой в город попов пошлем.

На том сговорились. Киевский и переяславский князья первыми приложились к кресту. Ярослав подтвердил, что видел это своими глазами, и отбыл обратно в крепость во главе тихо едущей конницы духовенства.

Трое иереев, взяв с Олега клятву на распятии, без промедления вернулись. На следующий день дружины Святополка и Мономаха ушли из-под Стародуба.

7

Дым и гарь от пожарища в Берестовом селе не рассеивались, но казалось, только густеют в сыром воздухе. Богадельный двор был забит погорельцами – черным людом, которому в Киеве не нашлось приюта. Стоны, вопли и рев детей смолкали к ночи и с рассветом вновь поднимались к небу. Послушники и монахи, отряженные для помощи и лечения, сбивались с ног. Запасы хлеба истощились в первые же дни, и чтобы прокормить ораву беженцев, монастырский эконом каждый день бегал в Киев, искал по боярским и купеческим домам христианское милосердие.

Низкое небо клубилось серыми тучами, будто дымом. К Нестору, застывшему на полпути от церкви до книжни, неслышно приблизился богомаз Алипий.

– Пошто на трапезе не был, брат? – заботливо спросил иконописец. – Пусть и скудна, да без нее совсем ноги протянешь. А ты, замечаю, не в первый раз чрево пустотою томишь.

– Вся Русь томится, – со скорбью молвил книжник, не обернувшись. – Дым и стоны над землей который год стоят.

– Да ежели еще не один и не два года простоят, так и уморишь себя? – упрекнул Алипий. – Господь тебя до могилы сам доведет, ты туда вприпрыжку не беги. Грех это.

Нестор стронулся с места, зашагал к книжне. Изограф не отставал, вкладывал ему в уши слова:

– Унываешь-то отчего? Оттого, что князья новую драку меж собой затеяли? Или что от поганых страждем? Так и то и это не в новинку на Руси, многажды бывало. Что князь Мономах тебя не послушал и прогнал – да разве дивно это? У князей свое разумение. Богу – Богово, а князю – князево. Не всегда ведь правда на земле достижима. А бывает и так, что тщишься приблизиться к небесной правде, а на деле через совесть и через людей переступаешь, о заповедях Христовых позабываешь. Не суди князя и сам не горюй, Нестор. В любви жить надо!

– Бога люблю, – ответил книжник, – и Русь люблю. Неужто разорваться мне надвое?

– На небесах наше отечество, – твердил богомаз. – На земле мы странники, и не след нам крепко к земному прилепляться.

– Да разве к земному я прилепился? – печально возражал Нестор. – И века не прошло, как Русь к небесной правде устремлялась. Такую-то Русь и люблю. А ныне она о заповедях забыла, в грехах, как в грязи, искупалась. Посмотри, Алипий: всюду алчность, гордыня, ложь, блуд, зависть, убийства, грабежи, немилость к людям. Идолов сто лет назад сокрушили, а доныне им поклоняются. Отступил Бог от Руси за грехи ее, а мне с кем остаться?

По узкой лестнице оба взошли в книжню.

– Прежде я считал греков пристрастными, – продолжал Нестор, – а теперь думаю: может, правы они, что Русь не умеет хранить веру христианскую? Ведь у них в хрониках писано, что Русь крестилась при князе Аскольде, за сто лет до Владимира, которого мы зовем Крестителем. Может, через полвека земля Русская опять утонет в поганстве?

– Да как же утонет, когда церкви стоят? – возражал Алипий.

– Последние времена наступают, – убежденно сказал Нестор. – Так мнится мне: цвела Русь, да вся выцвела. – Он поместился за стол, раскрыл книгу. – Послушай-ка, что Мефодий Патарский пишет в своем Откровении. «В последнюю, седьмую тысячу лет изыдет из пустыни племя Измаилово… и будет нашествие их немилостиво. Перед ними же придут на землю четыре язвы – пагуба, погибель, тление и опустошение… Не по любви к ним Господь даст им силу победить все земли христианские, но за беззакония и грехи людские… Гонимые, оскорбляемые, не будут иметь надежды на спасение и избавление от измаильтян…» Половцы – колено измаильское, сродное тем сарацинам, что воюют с греческим царем и утесняют его земли. И язвы мы изведали на себе, и знамения в небесах были. А богомольцы захожие слышал, что сказывают? Будто в Таврии у хазарских иудеев объявился пророк, творит некие чудеса и зовет всех жидов в Иерусалим. Так и у Ипполита Римского писано в «Сказании о Христе и Антихристе»: призовет-де антихрист всех людей жидовских, по странам рассеянных, обещая им восстановить их царство, если поклонятся ему как Богу… – Нестор закрыл книгу, уныло сгорбился над столом. – Более всего, Алипий, страшусь того, что Русь погибнет в бесславии! Не написать мне, как Илариону-митрополиту, похвалу князьям русским. Да и писать не для кого… Досталась мне иная доля – быть зрителем падения земли русской в ничтожество. Соблазняет меня страшный помысел: не возненавидел ли Бог страну нашу?

Алипий с гневным воодушевлением на лице поднялся.

– Да не повернется ни у кого язык на такую дерзость! Сказать, что ненавидит нас Господь, значит хулить Его и кощунствовать! А если и разгневался на нас, то по делам – более всех иных стран мы от Него почтены и просвещены и более всех беззакония творим! Молись, Нестор, чтобы тебе избавиться от бесовского искушения. О последних временах я ничего не знаю и никто не может подлинно знать, а о прочем так тебе скажу: о славе Руси грезишь, брат, а надобно ей и в унижении побыть. И такую Русь полюби! В славе и в бесславии она все равно Божья, и надо с благодарностью терпеть все, что ей посылается.

Чуть остыв от жаркого порыва, Алипий уселся на скамью и стал быстро смешивать краски на вапнице. Нестор не отвечал, но еще больше сгорбился, словно хотел умалиться, чтобы острые, как иглы, слова изографа не жалили его.

– И книгописание ты, гляжу, забросил, – с прежней заботой сказал богомаз.