Шелковый путь

Но забыться — трудно. Вспоминается далекий родной край, и тоска подкрадывается к сердцу. «Эх, глупец я… — думает путник. — И куда меня только шайтан понес? Другие ведь и дома живут, среди детишек, под боком у жены. И не только живут, а процветают. Ходят вразвалочку, довольные, точно нажравшаяся ворона. И спят спокойно, не дрожат, как мы, всю ночь, обхватив колени, не зная, что предстоит завтра. Мы, бедные погонщики, только горе мыкаем, мотаемся по свету, как бродячие собаки, робко заглядывая в глаза каждому встречному-поперечному. До хрипоты ругаемся, будто продаем отцовское наследство, бьемся с ворами-разбойниками, не щадя жизни, терпим нечеловеческие лишения и беды. И ради чего? И месяц в пути, и год в пути, изо дня в день одно и то же, все качаешься, взад-вперед, взад-вперед, и спишь — качаешься, и ешь — качаешься, и поешь — качаешься, и думаешь — качаешься. От такой унылой езды и мечта уже не взмывает ввысь, словно вольный орел, а едва трепыхается подрезанными крыльями над землей. Не мечта это вовсе, а повседневный тоскливый аляуляй. Э, пропади все пропадом!»

Вспоминается бедному погонщику, как пришлось однажды краснеть перед женой. «Слушай, дорогой, — сказала она на другой день, как он вернулся из дальнего странствия. — Ты что все ерзаешь, словно заморенный верблюд?!» И только тогда он заметил, что и стоя, и сидя, и лежа в постели с женой все время дергается, ерзает, будто все еще едет на верблюде. Не на шутку встревожился он тогда. Что за жизнь такая? Одно мелкое ерзанье. Лучше лепить из глины собачьи конуры, чем быть погонщиком. И думает он, что, если будет суждено вернуться домой, никогда и близко к каравану больше не подойдет. Хватит! Наездился! Убежит куда глаза глядят…

Так размышляет во время короткого привала усталый человек. Но тут вдруг раздается властный окрик караван-баши, и погонщик вскакивает, взваливает на плечи громоздкий тюк и трусит к верблюду. Он соображать не соображает толком, что делает. Кажется, и руки, и спина, и ноги его принадлежат караван-баши, ибо подчиняются только его воле. Сам собой уже не владеет человек: он суетится, спешит как заведенный и рад бы остановиться, да уже не может, не в силах, пока не свяжет все тюки и не навьючит верблюдов. Лишь потом, когда караван вытянется длинной цепью по нескончаемой дороге, погонщик приходит в себя, цепляется за верблюжью шею, с трудом залезает, устраивается между горбами и — ух, аллах! — переводит дыхание. По сравнению с погонщиком жизнь жолбике — дорожной жены — и служанок кажется раем. Весь долгий день дремлют они под размеренную качку в балдахинах. Просыпаются лишь на стоянках, к ночи. Оглянутся по стороцам опухшими глазами, пообедают поплотнее и начинают причесываться, прихорашиваться. У них одна цель — понравиться своим хозяевам, угодить их желаниям и прихоти. Если хозяин каравана насытится любовью жолбике, или долгая дорога вымотает ее, или заболеет она, не выдержав трудного пути, ее могут запросто продать первому встречному. Тогда нет печальнее ее судьбы. Когда-нибудь ее за ненадобностью и вовсе оставят в степи…

Когда Шелковый путь привел к Семиречью, начались бесконечные тяготы. Реки, разветвленные, как жилы на руках, бурные и норовистые, встречались на каждом шагу. Приходилось долго ехать в поисках брода. Это отнимало много сил и времени. К тому же прибрежные тугаи кишмя кишели тиграми, барсами, кабанами, и ночами надо было остерегаться нашествия хищников. Отбившихся верблюдов рвали тигры. Не хотелось главному караван-баши привлекать и внимание населения, обитавшего в этих краях. Ведь сильной вооруженной охраны не было, а разбойники могли, конечно, позариться на чужеземный богатый караван.

Учитывая все это, Омар-ходжа повел караван окружной дорогой, вдоль левого берега реки Или, через безлюдные холмы и песчаные дюны. Здесь степь перемежалась с пустыней, и мертвое пространство это тянулось до знаменитых городов у поймы реки Талас — Бала-сагин, Орта-сагин и Бас-сагин.

Когда до Бас-сагина оставалось несколько фарсангов, началась свирепая песчаная буря. Ветер обрушился со стороны Акрашского моря^[33]. В одно мгновение все вокруг перемешалось, загудело, погрузилось во мрак. Верблюды встали, раскорячив ноги, и утробно ревели, беспокойно мотали головами. По приказу караван-баши их согнали в круг и опустили на колени. В середине круга поставили балдахины, рядом привязали лошадей, по краям сложили тюки. В суматохе караванщики не заметили, как полил вдруг ливень. Что-то тяжелое стало ударять по головам, и все разом подумали: град! Омар-ходжа снял с чалмы какую-то скользкую, мокрую тварь и с отвращением отшвырнул прочь, но тут же она вновь шлепнула его по щекам. Дурными голосами завопили женщины под балдахинами. Всполошились люди, задрожали, заметались лошади, страх охватил караван.

Но Амин ад-дин Хереви не зря слыл батыром. Он первым распознал беду, и не только распознал, а даже раздавил несколько слизистых тварей. «Омеке! — воскликнул он, обращаясь к караван-баши, — лягушки падают с неба!» Мужчины тут же условились не пугать и без того встревоженный люд. Они устроились под боком могучего дромадера, но и здесь полно было лягушек. Тогда они нашли укромное местечко рядом с ведущим верблюдом. Омар-ходжа не стал скрывать свои опасения: как бы не к худу этот лягушачий дождь. Батыр начал успокаивать: «Ничего, Омеке, мы ведь сами решились идти в столь рискованный путь. Значит, надо терпеть. Но не пора ли принести жертву Тэнгри? Может, заколем одного верблюда? И животные и люди измучены. Разве вам, Омеке, приходилось когда-нибудь слышать про такое? Нет, Омеке! Не будет нам удачи. Может, видели: вчера в сумерках нашу дорогу перешел тигр. Да, надо принести жертву, и все образуется!»

Ветер швырял во мрак их слова. А лягушачий дождь продолжался столько времени, сколько нужно для того, чтобы вскипятить молоко. Вслед за ливнем пришел в движение песок, вой ветра усилился, заглушив крики и вопли людей. Низко, над самой головой, сплошняком пронеслись последние тучи, и буря так же неожиданно улеглась, как и началась. На западе показалось зловещее, багровое солнце, похожее на окровавленный щит батыра… Повисело-повисело над горизонтом и вдруг сразу сорвалось в пучину.

Омар-ходжа только теперь заметил: лица у всех были искажены страхом, глаза расширились, скулы обострились. Казалось, в глазах у людей застыл жуткий отблеск кроваво-красного солнца. Караван-баши прошептал про себя молитву и приказал спешно вьючить верблюдов. Ему хотелось скорее, пока не наступили сумерки, выбраться из этого проклятого зыбкого места.

Красотки под балдахинами лежали без памяти. Они очнулись лишь тогда, когда караван уже тронулся в путь. Придя в себя, они принялись стонать, охать, звать на помощь. Омар-ходжа, однако, не откликнулся на их зов, а другие люди без его разрешения не осмелились совать головы под балдахины. Вьючили животных плохо, наспех, и тюки то и дело спадали; верблюды еле передвигали ноги. Глаза их были засыпаны песком. Погонщики двигались как во сне. Главному караван-баши стало совершенно ясно, что до города племени Канглы — Бас-сагина нынче каравану не добраться. Досада и растерянность охватили его. Он беспокоился, как бы не напали на них грабители с большой дороги.

Месяц был на исходе, значит, ночь предстояла темная. Продолжать путь — угробить верблюдов, а тут еще начались непроходимые саксаульные заросли. Надо было остановиться на ночлег. Еле нашли более или менее открытую площадку. Все радовались, что удалились от того места, где на них обрушился лягушачий ливень. Вновь опустили и развьючили верблюдов. Посредине площадки решили развести огонь. Одного погонщика отправили за саксаулом. Это был как раз тот самый, вконец измученный бедняга, который мечтал скорее вернуться домой и навсегда расстаться с тяжелой долей караванщика. Поистине: несчастливому всегда не везет. Он отошел на несколько шагов от остальных и начал с треском ломать-крошить саксаул. И вдруг раздался его отчаянный вопль. Товарищи бросились к нему. Голос погонщика — мучительный, страдающий — донесся словно из-под земли: