Шелковый путь

Необъяснимая, таинственная, меняющаяся красота заключалась и в излучистой бесконечной дороге — Великом Шелковом пути, ведущем в славный город кипчаков Отрар. Чем больше едешь по этой дороге, тем ближе, родней, желанней становится она, словно верный друг, которому можно доверять сокровенные тайны. Неспроста караванщики, испытанные путники тоскуют об этой дороге, забывая все невзгоды, и видят ее во сне. Именно на Великом Шелковом пути сполна познаешь и красоту природы, и величие всего сущего, и святость родного края. Вот почему, возвращаясь из далеких странствий и сворачивая на тропинку к родному очагу, усталый путник слезает с коня и со слезами благодарности и восхищения припадает грудью к Великой дороге, на которой он — наряду с лишениями и горестями — обрел высшее человеческое счастье. Вот почему купец, долгое время изнывавший за оградой родного дома, в конце концов с радостью примыкает к какому-нибудь каравану и, выехав на дорогу, с удовольствием спешится, чтобы прикоснуться ногами к теплому пухляку. Много неведомых тайн, неспетых песен, нерассказанных преданий знает Великая дорога. Бывалый путник, много повидавший и познавший за годы скитаний, приносит в честь ее дорогую жертву: перед дальней дорогой окрашивает жертвенной кровью ноги ведущего верблюда. А на шею верблюда, заключающего караван, вешает мешочек с несколькими горстями родной земли. Потом произносит молитву, моля всевышнего о благополучном возвращении. Обо всем этом думал сейчас мудрый Пакыриддин Дизеки, обозревая исчезавший где-то за горизонтом Великий Шелковый путь.

Ровно через месяц посольский караван, вышедший из Каракорума, достиг горы Караспан — священной колыбели, извечной твердыни кипчаков. Она внушительно и грозно возвышалась, окутанная зеленым бархатом, на плоской, как доска, равнине. Когда она неожиданно выплыла из-за завесы тумана, караван-баши не выдержал, расчувствовался и, стараясь скрыть нахлынувшие вдруг слезы, пустил коня вскачь навстречу горе. Рыдание, отравленное тоской и горечью, душило его, и он, ослабев, содрогаясь всем телом, припал к гриве коня. Человек суровый, порой жестокий, самолюбивый и властный, он сейчас всем сердцем почувствовал, как истосковался по родному краю.

Какая сила заставила Омара расстаться с искусством сыпы? Что за злой рок сделал из него послушного посла кагана?

Истоки самых сладких ощущений и возвышенных чувств — всегда на родной земле. Обиды, досада, печаль, услада, радость, страсть, гнев, лишения и муки — все-все разом исчезло, забылось при виде очертаний горделивой горы, при первом же глотке прозрачного и сладкого воздуха родного края. Все эти многоликие чувства слились в одно безмерное счастье встречи с самым священным на земле.

Гора Караспан плыла сказочным кораблем в бескрайнем степном океане. Вблизи она казалась еще величественней, хребты — выше, скалы — грознее. Степное марево рассеивалось, таяло, и явственней обозначались выступы, ущелья, кручи, лощины, кусты и деревья, похожие на множество частей гигантского корабля. «Край родной, отчая земля! — как стон вырвалось из груди Омара. — Ой-хой, мачеха-судьба, не дала ты мне вдоволь поваляться на перине родной земли. Погнало меня куда-то, как вечно голодную, приблудную собаку. Сказано: голова человека — мяч аллаха. Моя же голова — что перекати-поле. Куда подует каган — туда и качусь, и кто знает, в каком овраге найду свою погибель. Не обрел я ни домашнего уюта, ни теплой постели. Как изгой, мотаюсь по свету, штаны протер до дыр, зад в кровавых мозолях, месяцами, годами не слезаю с седла, чтобы выполнить волю владыки Востока. Каган чихнет — я ему здравия желаю. И все надеюсь: возблагодарит он за труды мои безмерные. Назначит когда-нибудь правителем города Отрара…»

Надежда эта несколько успокоила, утешила честолюбивого Омара. Он выпрямился в седле, натянул поводья и стал ждать, пока подойдет медленно приближавшийся караван. Только теперь, глядя со стороны, он увидел, как измождены были люди и верблюды. У животных ввалились бока, выпирали ребра, дрябло обвисла на шее кожа. Погонщики походили на призраков; они уже не сидели прямо, а болтались в седлах из стороны в сторону, словно плохо привязанные тюки. Некоторые и сидеть уже не могли, лежали, обхватив руками обвисшие горбы верблюдов. Со стороны каравана доносился монотонный, гнусавый гул: то ли скорбная песня, то ли стон. Лица у всех были обветренные до блеска, загорелые до черноты. Не лица, а жестянка, долго пребывавшая в огне. Скулы обострились до того, что на них и муха не усидит. «С таким видом только людей пугать, — угрюмо подумал караван-баши. — Разве можно в таком состоянии вступить в Отрар? Глядя на нас, правитель города не то что разговаривать, близко к порогу не подпустит. И наказ грозного кагана никакого веса иметь не будет. Придется делать остановку на два-три дня».

Обогнув увал, караван остановился у подножия горы Караспан. Верблюдов опустили, развьючили, потом отогнали на выпас. Слуги взялись готовить горячую пищу. Под ногами мягко стлалась нетронутая трава. Полынь только недавно закудрявилась и теперь источала терпкий горький запах, от которого щекотало в ноздрях. Омар расстелил на сырой земле свой чапан, бросился навзничь, с удовольствием вытянулся, испытывая истинное наслаждение. Руки, ноги налились приятной тяжестью, от истомы мурашки пробежали по всему телу, у затылка съежилась кожа.

Высоко-высоко в бездонном небе едва заметной точкой парил орел. Гордый, величественный, он лишь изредка взмахивал крыльями. Глядя на него, Омар-ходжа с завистью подумал: «Вот я лежу здесь на земле, считаю себя сильным, могучим, свободным, однако что я по сравнению с этим орлом? Так себе, двуногая тварь, только и способная пылить по дороге и коптить небо. Да и двуногие разные бывают. Дехканин, к примеру, пашет, сеет, урожай убирает. Строитель красивые дома воздвигает, землю украшает. А я, человек по имени Омар, лишь мотаюсь по разным странам, послушно исполняя волю кагана. Я по существу вроде бы мальчик на посылках. Зачем только людей да верблюдов мучаю? Все, что бы я ни делал, в конечном счете — мелкая суета, одна видимость. Любому это под силу. Я же, полный спеси и достоинства, властный и грозный Омеке, перед которым трепещут караванщики, на самом деле копошусь в какой-то трясине, из которой никогда не выбраться на вершину жизни. Нет, не суждено мне гордо и свободно ступать по земле, не проложил я на ней своей тропинки. До конца дней своих предстоит мне скитаться по избитым дорогам извечных бродяг, зовущихся послами, людишек мелких, изменчивых, лукавых, зараженных ложью и подлостью. Так и погибну бесславно, лишившись человеческого облика. И одна только пыль, жалкий прах останется от меня на Великом Шелковом пути…»

От всех этих мыслей болезненно сжалось сердце Омара, грудь у него стеснило, будто положили на нее мельничные жернова, на глаза навернулись слезы. Захотелось ему вдруг умереть вот так, сразу, лежа на сочной молодой полыни, вдыхая сладкий, как шербет, воздух родного края. Все тело его расслабилось, сердце билось все ровней и медленней, словно постепенно затихало…

А что, если он и в самом деле вдруг умрет сейчас, лежа на своем чапане? Кто станет его оплакивать? Кто проронит хоть одну слезинку? Повернет ли посольский караван назад в голубые степи Керулена? Опечалится ли всемогущий каган, начнет ли грызть от досады свой палец, узнав о гибели преданного человека? Э, какое там! Не то что печалиться — бровью не поведет каган, в усы кошачьи злорадно усмехнется, скажет: «Так ему и надо! Упрямец был — все напролом лез. Вот и расшиб голову о камень судьбы». Да и с караваном, пожалуй, ничего не случится. Отдохнув, отправится он в Отрар как ни в чем не бывало. Никого не удручит смерть Омара-ходжи. Закопают его под каким-нибудь кустом, и вся недолга. А тот погонщик, которого охватило отчаяние при переходе через горы, даже обрадуется, узнав о его смерти. Да и не только он. Все погонщики и слуги, измученные тяжелой дорогой, возблагодарят всевышнего за то, что избавил их от красноглазой беды с длинным и безжалостным куруком. Перемигиваясь, посмеиваясь, поделят они между собой весь товар и разбегутся кто куда, как напаскудившие собаки…