Фрейлина императрицы

Теперь образ этого простодушного и красивого пастуха, с детства обожавшего ее, ее «браутганца», или жениха, с которым ее разлучили за день до венчания, ожил в сердце графини Сапеги и повелевал над ней еще полновластнее, чем когда-то над поселянкой Яункундзе и затем над фрейлиной Скавронской.

Граф Петр Сапега это знал по догадкам, внутренне подсмеивался над привязанностью жены к деревенскому ганцу-латышу, но относился к этому явлению равнодушно. Кого бы постылая жена ни любила – не все ли равно!

Софья безропотно, покорно, с тайными вздохами и старательно скрываемыми слезами переносила свою участь и обращалась со свекром почтительно, а с мужем – дружески, приветливо, но сдержанно…

На счастье обоих, молодой Сапега никого еще не любил, когда женился. Сердце его не испытало еще никакого чувства, и по капризу судьбы или по тайному закону природы молодой муж, независимо от воли своей, незаметно, понемногу начал привязываться к красавице и умнице жене, нежной и страстной во всем, ко всему и ко всем – кроме него.

Через три месяца после свадьбы и жизни в Петербурге, когда Софья уже страстно обожала своего Цуберку – Петр Сапега страстно обожал жену.

Софья только удивлялась перемене в муже, она даже не догадывалась или не допускала и мысли об ином чувстве, кроме простой дружбы. Она готова была назвать эту новую нежность к ней мужа притворством и игрой. Повод был у него! Старик магнат вместе с сыном собирались покинуть Россию, ехать на родину, и поэтому нужно было продать, конечно с согласия Софьи, все ее вотчины, чтобы капитализовать состояние.

Скоро молодой Сапега уже мучился как истый влюбленный от холодной приветливости обожаемой женщины. Его чувство – была «первая любовь», искренняя и пылкая, к тому же к собственной жене… А она не верила этому, не могла и не хотела верить. Прежнее высокомерие его и надменность будто закрыли ему навсегда доступ в ее сердце. К тому же ей как бы приходилось сказать теперь мысленно:

«Поздно! Я снова люблю, и сильнее, чем когда-либо, того, кто с детства обожал меня, был моим женихом».

Однако вследствие перемены в муже графиня понемногу привязалась к нему, но как к близкому другу или милому брату.

Сапега затаил в себе свое разгоравшееся чувство, отчасти грустил, но надеялся и думал:

«Завоюю я тебя все-таки! Заставлю любить себя!.. Потому что твое чувство к деревенскому ганцу – самообман!..»

Бесед об их отношениях они избегали, и только раз Сапега решил объясниться с женой, но это объяснение чуть не стало роковым для обоих. Оно заронило в голову Софьи бессмысленный план и пагубное намерение.

– Что же мне делать, если я по-старому люблю того, кого всегда любила, с первых лет жизни, – тихо и грустно объяснила Софья, как бы винясь в невольном, независящем от нее проступке. – Если тебе это оскорбительно, тебя гневит, дозволь мне постричься в монашество, а сам выбери девушку достойную тебя и женись вновь. Состояние мое, конечно, оставь себе. Мне в монастырской келье нужно будет столько же, сколько нужно нищенке: кусок хлеба и ковш воды.

Граф Сапега не ответил на это ни слова, крепко обнял и поцеловал жену, но быстро, без оглядки, выбежал из горницы…

«Обрадовался возможности отделаться от меня!» – подумала Софья тоскливо.

Но, тотчас почувствовав что-то щекочущее на щеках, она провела рукой по лицу своему и удивилась: оно было мокро… от слез. Но это были не ее слезы.

«Что же это такое?» – подумала она.

XXV

Между тем сборы в путь шли деятельно, и наконец наступил день отъезда в королевство, которое для «польской фрейлины» было не чуждо. Она без сожаления покидала Петербург и Россию, куда уже не суждено ей было вновь вернуться.

Фельдмаршал Сапега, желавший побывать в Голштинии, уехал вперед и морем, а граф Петр с женой двинулся неделю спустя на своих лошадях в дорожной великолепной карете.

Уже верст за сто от Петербурга граф смутил жену вопросом:

– Можно взять два пути… Один из них идет через твои края и Вишки. Как ты пожелаешь, моя дорогая?..

Софья знала, что Вишки на пути их, и была уверена, что муж постарается миновать ее родину.

– Я не знаю… Все равно… – отозвалась она, взволновавшись…

– Тебе все равно?

– Да.

– Зачем же, милая моя, лгать? Тебе не может быть это безразлично.

– Да ведь «его» нет там. Он на том свете или пропадает без вести! – искренно и горячо воскликнула Софья.

– Нет. Я уверен, что все это вздор!.. – значительно произнес Сапега. – Он, твой приятель, по всей вероятности, жив и невредим.

После паузы в несколько секунд Софья произнесла глухо и потупляясь:

– Нет. Не хочу.

– Ехать на Вишки?

– Не хочу. Не надо. Надо мимо…

– Хорошо. Будь по-твоему, – отозвался граф.

Прошло несколько дней однообразного пути по долам и лесам, по селам и местечкам, и наконец латышское сплошное население, появившееся кругом них, говорило графине Сапеге, что она уже в тех пределах, где родилась и где была когда-то счастлива… Счастливее!

Однажды на одном ночлеге до ее слуха коснулось знакомое название.

– Покорми лошадей в Юрровом боре! – сказал кто-то. «Где же мы едем!» – подумала Софья и встревожилась.

Оказалось, что графиня Сапега не ошиблась.

Они ехали чрез родные места и на другой день в сумерки, должны были остановиться для ночлега в том самом «виасибас намс» – постоялом дворе, где служил когда-то Карлус.

– Мы едем на Вишки? – решилась она сказать мужу.

– Да, – отозвался Сапега коротко и сухо.

– Зачем же?

– Не все ли равно.

– Нет. Не все равно. Мне это не «все равно»! Зачем же тогда… – дрогнувшим от волнения голосом произнесла графиня.

Сапега не ответил ни слова, но затем, чрез несколько минут, выговорил как бы в объясненье чего-то:

– Приедем к вечеру, ночуем в гостинице, а рано утром выедем. Что ж тут…

Графиня только подавила тяжелый вздох.

Она думала: «Да, конечно… Только проедем. Но я увижу дорогие места, и это только растравит мне сердечную боль…»

Чрез мгновенье молодая женщина видимо взволновалась.

«А если он жив?! Если он случайно очутится в Витках? Он всегда хотел наняться пастухом в Вишки. После нашей свадьбы мы тотчас должны были перейти туда».

«Если он жив, то непременно в Вишках», – решила наконец Софья, и сердце замерло в ней.

Когда чрез сутки карета графа Сапеги катила по живописной местности, графиня пытливо выглядывала в окно, и вдруг яркий румянец покрыл ее лицо. Она не удержалась и показала мужу…

– Вот!.. Я знаю… Это Красный холм… Это Саркан Калнэс! Так зовут! Я здесь бывала. Отсюда двенадцать верст до Вишек…

Сапега промолчал.

Графиня не произнесла более ни единого слова, но вся как бы ушла в зрение и не спускала глаз с окрестности; Все кругом становилось ей знакомее и знакомее…

– Акменс! Мой камень! – вскрикнула она вдруг.

Задумчивый Сапега невольно вздрогнул, но промолчал опять.

– Я на этом камне часто Яункундзе исполняла в игре… – произнесла Софья тихо, и сердце ее стало как-то странно стучать и замирать… «Сейчас Вишки! Сейчас Вишки! Сейчас Вишки!» – будто отстукивало оно в ней и сжималось томительно.

За ровным полем показалось жилье… Серенькие домики… Церковь… Вправо – лес…

– По этому лесу дорога в Дохабен! – произнесла графиня громко, но она уже не замечала, что говорит вслух. Она не владела собой.

Чрез полчаса церковь и серые домики, разбросанные среди ровной местности, были уже пред глазами путников, направо и налево от них, ибо карета въезжала в местечко.

Графиня, волновавшаяся все более, вдруг порывом двинулась и высунулась в открытое окошко кареты… За четверть версты, в поле, подымалась столбом пыль и, застилая яркое, заходящее солнце, распласталась по горизонту серо-красным облаком, с золотыми краями и как бы с заревом в выси. Дохабенская Яункундзе, как и всякая деревенская жительница, сразу поняла, что это за облако. В деревнях ввечеру его ожидают и выходят навстречу ему подростки, мальчишки, девчонки, а где их нет – и взрослые. К нему выходят радостно, приветливо, как бы с любовью.